Избранное

Над горизонтом, из-за тучек, пробивается солнце. Тепла от него — самая малость. Половина августа у нас лето, половина зима. Так говорят старшие. Солнышко-то светит, да не греет, холодина собачья, тем более в доме. Побуду во дворе, авось согреюсь. Вскоре мне и вправду стало теплее, и я пристроился на юваге. Юваг — это такой каменный жернов. Он у нас из белого мрамора. С одного боку юваг треснул; мудрено ли — он ведь старый-престарый, завел его не иначе, как дед моего деда. Отец недавно заказал новый юваг, его подняли на крышу, а этот, старый, выволокли во двор, под навес. От белого мрамора так и тянет стынью, бр-р.

Я, видно, в маму пошел, не в отца: осень только-только начинается, а я уже зябну. Мама, когда сидит, все время норовит мешковиной прикрыться и вечно стонет: то одно болит, то другое. А ведь недавно этой двери вовсе не было. Дом наш построен наподобие хейбе[6]: две комнаты, а промеж них под навесом дворик. Этот навес не так давно смастерил дед, стало уютно, мы часто кушаем здесь. До чего ж у нас славно! Сижу, любуюсь. А там, внизу, широкой полосой убегают вдаль тугаи — густые приречные заросли. Дом стоит на открытом месте.

Ах, озяб я, ах, озяб, умираю!..

А еще было так: отец раздобыл толстые балки. Мы наготовили кирпич-сырец. Стояли погожие весенние денечки. Стены оштукатурили, побелили. Теперь они белющие, как хлопок. Известку наши берут в Чайоба. Ею здорово белить стены домов и ограды. Но пока ее накопаешь, наглотаешься едкой пыли вдосталь, и всю одёжу ею пропитывает. Мама любит, когда белят стены, говорит: чистота — красота. А я не люблю. Дверь приладили под самый конец. Теперь из нашего дворика ничего не видать. Ух и сердился же дед на это! Если бы не мама, а кто другой вздумал навесить дверь, он бы ни в жисть не дозволил. А маму дед любит, все ей прощает.

Но больше всех дед любит меня. У деда глаза круглые, как колечки. Он и брата Али любит, но меня больше. Он и Бургача с Дуду любит, но меня все-таки больше. Такая уж промеж меня и деда тайна. Хотя ни он, ни я виду не кажем.

А знаете, кого дед ничуть не любит? Отца моего! Ей-богу. Считает, что он малость с придурью, говорит, у него ум как у близнеца. Это значит, один ум, напополам разделенный. Еще дед говорит, что отец чересчур собою дорожит, любит себя, во всем своей выгоды ищет. Вот за это он его и недолюбливает, хотя тоже виду не показывает, но меня-то не проведешь!

Сижу себе на юваге, посиживаю, тут дед, и — прямиком ко мне. На ногах у него чувяки-месты. Дед оставил за собой дверь открытой, и следом за ним — шлеп-шлеп — явилась моя куропаточка. Перья у ней спутались вокруг лапок, вот и ковыляет потешно. Приблизилась ко мне, остановилась и давай перебирать клювом перышки, очищаться от пыли и грязи. Здорово у ней это получается! Ах ты моя куропаточка-рябочка!

Дед остановился рядом со мной, но садиться не стал. Стоит себе, смотрит вдаль, на бугры да взгорки. Там за ними деревни Чанкары, Кашлы со своим минаретом. Дед недолюбливает Кашлы. И я тоже. Кашлынцы спокон веку не ладят с нашими. А все из-за выгона.

До чего ж негодящий народец эти кашлынцы! Сколько крови нашим перепортили! Думают, раз их тринадцать на дюжину, то им все с рук сойдет. Наша деревушка, понятно, маленькая, куда нам тягаться с ними! Представьте себе здоровущую букву «зет». Верхняя черточка — наша деревня, нижняя — Кашлы, а между нами наискосок — речка. Вдоль речки тугайные заросли, там пасется скот. И вся луговина вместе с выгоном делятся той речкой пополам, она же и граница меж нами. И чего тут ссориться? Ясно как день божий, но кашлынцы — до того поганый народец, ой-ой! А там, вдали, если вглядеться, можно увидеть Чайырлы. Довелось мне там побывать. Тоже не ахти какая большая деревня, вроде нашей. Раньше речка текла по другому руслу, потом перекинулась в нынешние берега. Такое иногда случается. Вот и вышло, что не меньше тыщи дёнюмов[7] тугая перешло к кашлынцам. Если б река не переметнулась, не видать бы им этой земли, как своих ушей. Во-он там, видите, проходит старица. Так чья луговина? И они еще смеют утверждать, будто весь выгон — ихний. В общем-то, мне на них плевать, просто по всей Турции, сколько ни искать, не отыщется второй такой гнусной деревни. У них чуть не каждый второй хаджи или ходжа[8], а все равно так и норовят у ближнего кусок оттяпать. То один, то другой в Хиджаз[9] отправляются и жен с собой берут. А имена у них какие?! Хаджи Феден, Хаджи Султан, Хаджи Гюлизар, Хаджи Мюнире. Тьфу, противно! Дед сердится, говорит: «Глядят лисицей, а пахнут волком».

— Деда!

— Что, мой йигит[10]?

— Холодно мне, деда.

— Ничего, сейчас на солнышке пригреешься, потерпи.

Одной рукой дед потрепал мои вихры, другой растер мне грудь. В животе у меня заурчало — это тархана[11] разговоры разговаривает. Раньше дед часто меня ласкал, теперь все реже и реже.

— Ты уже кормил куропатку, мой йигит?

— Сейчас покормлю, только согреюсь.