Избранное

Он остался в темноте, потерянный и одинокий в бескрайнем просторе ночи. Высоко в небе мигали звезды, скрываясь и появляясь вновь, как будто и их захлестывали волны, набегавшие на прибрежную отмель. В темноте было не разобрать, насколько она широка, как глубоко в сушу врезается залив, но, судя по всему, залив был невелик. Там, где он сливался с морем, упорные в своей неподвижности, сияли огоньки двух светоловов, промышлявших сардину. Вдалеке переливался сноп огней: Новиград и отель, куда его недавно посылали и где сейчас в вечерних туалетах гости ужинали в ярко освещенных залах.

— Пожалуйста, проходите, господин! Не стойте на улице. Сейчас я вам посвечу!

Спустившись по ступенькам в сопровождении мальчика, женщина остановилась в калитке, защищая ладонью пламя керосиновой лампы. Она была в черном платье, глухо повязанная вдовьим платком, в черных чулках и огромных мужских ботинках.

— Осторожно, ступеньки скользкие! — предупредила она. И задержала мальчика. — Ты, Стипе, подожди — проводишь господина обратно, если ему не понравится. Он один не найдет дорогу в этой темноте.

До второго этажа они поднялись наружной каменной лестницей, а потом деревянной, скрипевшей под ногами. Дойдя до площадки, женщина остановилась и отворила дверь.

— В комнате, к сожалению, водопровода нет. Ванная вон там, осмотритесь, пожалуйста.

Здесь оказалось лучше, чем можно было ожидать: чисто, недавно побелено; комната еще с порога так поправилась ему, что он не мог скрыть усмешки удовольствия. Она напоминала о чем-то родном, давно знакомом, но похороненном глубоко в прошлом и засыпанном пеплом детских воспоминаний. Особый запах источенного жучком дерева, вымытого пола и чистой постели. Занавески на окне и старая, отслужившая свое кастрюля с комнатным цветком. Пестрый половик во всю длину прохода на шероховатых досках пола. Высокая кровать с пышным матрацем и огромной белой подушкой. Приземистый комод для белья, покрытый вязаной дорожкой, жестяной умывальник с кружкой и над ним за деревянной рамкой зеркала несколько пожелтевших семейных фотографий.

Женщина терпеливо дожидалась его решения. Он опустил сумку на стул. Она все еще не была уверена.

— Остаетесь? — робко спросила она.

— Да!

— Лампу я вам эту отдам. Что-нибудь еще вам нужно?

— Пока ничего. Вещи возьму утром. Минуту! — окликнул он женщину и вытащил бумажник из кармана. — Это передайте мальчику. Подождите, я лампу подержу.

Он вышел с лампой на площадку, женщина уже спускалась по лестнице.

— Не трудитесь. Спасибо. Я привыкла, и из кухни светит. — Она пошепталась с мальчиком, и он зашлепал босыми ногами по песку; с легким шорохом плескались волны, временами где-то за домом принимались стрекотать цикады.

Он постоял у окна, вдыхая полной грудью свежий морской воздух. Затем повернулся к комнате лицом и пристальнее осмотрелся. Легкий отсвет умиротворенности лежал на всем, все было укрыто мягкой пеленой семейственности и уюта. Словно ребенок, на коленях у матери нашедший защиту от обидчиков, он почувствовал себя спасенным, с первых шагов обретя то, что искал и чего ему так недоставало. И если утром, когда солнце озарит своим светом село и залив, не исчезнет это первое впечатление сельского покоя и простодушия, он сразу же перенесет сюда вещи и постарается пробыть тут сколько можно.

Все-таки он их обманул! Всех перехитрил! Сумел вырваться из тенет опутывавших его сетей — ив приливе детской радости он стал хлопать себя по бедрам, весело и громко смеяться.

Он раскрыл сумку, вытащил пижаму, полотенце и дорожный несессер и с лампой в руке прошел в ванную. Тщательно умылся, обтерся до пояса и, освеженный, вернулся в комнату. Сейчас же погасил свет и лег, погружаясь в глубину благоухающей чистотой постели, и она с готовностью приняла его в свои объятия и понесла в бескрайние и темные просторы сна.

Некоторое время он еще прислушивался к шуршанию волн. Над ним на потолке за пологом тьмы мерцали блики двух дальних светоловов. Потом не стало и их.

IV

Спал он, видимо, долго. Когда решился наконец открыть глаза, в комнате было совсем светло. Он стал разглядывать ее внимательно и осторожно, боясь разрушить тонкое очарование первых впечатлений. Но все было так, как вечером. Даже, пожалуй, лучше. Неровные стены побелены, как в монастырской келье. Дощатый, грубо оструганный пол, словно на старом рыболовецком судне. Давнишние фотографии — произведения безыскусных провинциальных фотографов. На одной — усатый сорокалетний мужчина, если только усы и фотограф не прибавили ему лет. Пара снимков из Австралии или Америки, рабочие-эмигранты на фоне построенной ими дороги. И еще один снимок — парень в матросской форме, за старинную деревянную рамку заткнута веточка розмарина.