Избранное

— На кой ему твои дом? Ему и у Станы неплохо. Глядишь, и приживется там. Днем накормят, а ночью обогреют.

— Верно, что неплохо. И дом не бедный, и баба крепкая. Только на кого ж пенять, что ты за пятнадцать лет устроиться не сумел? А теперь тебя залетный за пятнадцать дней обштопает.

Симо встал, пошатываясь и держась руками за стол. Набычился, глаза налились кровью, жилы напряглись на шее, того и гляди, опрокинет стол на Капитана и приезжего, а не то хватит бутылкой. Но нет, не посмеет он отважиться на это. Давно он свою гордость пропил и опустился до положения грошового прислужника; подавленный сознанием собственного своего ничтожества, Симо сник и, придерживаясь руками за стенки, побрел как был, с непокрытой головой, под дождь и ветер, может впервые не попросив приезжего заплатить за его выпивку.

Ворвался ветер, с улицы хлестнуло дождем, словно для того, чтобы смести и смыть следы Симо Бутылки.

Отвернувшись к полкам, Миле в смущении звякал бокалами, бесцельно переставляя их с места на место. Уча, часто моргая мышиными глазками из-за толстых стекол очков, пересел к приезжему за стол.

— Не обижайтесь на Симо! — заговорил он, почти касаясь губами его уха. — Ведь это он ради нее и осел здесь, в селе. Приехал на строительство верхней дороги с партией рабочих и тут-то и повстречался со Станой — она там кашеварила. Муж ее в то время уже в Америку укатил. А Симина жена вроде бы с другим сошлась, дети давно его забыли, да и он им писать перестал. Стана его и знать не хочет, а он все от нее никак не отлепится, да и деваться ему некуда. От тех отстал, а к этим не пристал. Спился, бездельничает — какой он работник теперь: пропивши пенсию, подсобит иной раз Миле, и то за выпивку. Если бы Стана и передумала сейчас, поздно. Ничто его теперь не спасет. И Симо сирокко на нервы подействовал. Погода поправится, и он остынет. Вы на него не сердитесь; народ здесь необразованный, грубый, — старался умилостивить Уча приезжего, дыша на него винным перегаром.

Он собирался уходить. Дождь перестал, по снизу, с моря, снова наползали дождевые тучи. Надо было поторопиться дойти до села, пока не начался дождь.

XXI

Сирокко свирепствовал всю вторую половину дня. Быстро стемнело. Из дому в такую погоду не выйдешь: все вокруг отсырело под потоками хлеставшего дождя. В комнате наверху делать нечего, укладываться спать слишком рано, и поэтому, поужинав, приезжий остался сидеть за кухонным столом, а напротив него, по своему обыкновению сложив на груди руки, стояла Стана. Ливень утихомирил море; в наступившей тишине слышны были даже невыговоренные слова и трепетание робкого пламени в керосиновой лампе под потолком.

— Он один во всем повинен! — в каком-то бессознательном порыве вырвалось у Станы. — Сгубил он мою жизнь.

— Кто сгубил? Это ты о ком?

— Дед Тома! Он и вас старается в свои сети завлечь.

— Старик? Что же он тебе такого сделал?

— Хуже не бывает, что сделал мне он… Я с его младшим сыном, с Божо, встречалась. Он нам пожениться не дал.

— Отчего же это он? В чем он мог тебя упрекнуть?

— Ни в чем, только в том, что я из Новиграда. Боялся, свезу в город последнего сына, а дом, баркас и сети должны были к Божо перейти.

— Вот оно что. И все-таки ты вышла в шторм ему помогать.

— Это совсем другое. Тут закон такой. Если бьют в набат, все, кто стоит на ногах, выходят на берег.

— А что с Божо?

— Ушел в армию, женился. И больше в селе не показывался.

— Ну а ты как, Стана?

— Я тоже вышла замуж. В соседний с Томой дом. Старому назло — чтобы вечно глаза ему колоть.

— А муж? Как это он от тебя в Америку уехал?

— Так и уехал — выправил паспорт, билет на пароход достал и уехал. На следующий день после свадьбы и собрался.

— Он тебе пишет? Вернуться не думает?

— Никогда не писал и возвращаться не думал. Другие надеялись, что он вернется, особенно отец его ждал, а я еще тогда знала, что никогда он не вернется.

— А за другого выйти не хотела?

— Не хотела, хотя возможности были. За ошибки надо платить. Это долг мой тому, кто уехал в Америку, и его бесприютной душе.

Поднялся ветер, и море снова разыгралось, волны подкатывали к порогам домов, грозя достать их длинными руками и утащить в пучину.

— Опять разбушевалось.

— Пусть отбушуется. Дышать станет легче. Из-за этого Томы и свекор мой поплатился головой.

— Как это, Стана? Когда?

Она села. Села с ним за стол, напротив него, впервые за все то время, что он был тут.