Избранное

Положение наше было не из лучших. Продовольствия не хватало, боеприпасов — тем более, армия постепенно отступала, а итальянцы и четники жали все сильнее. Об этом поговаривали в селах, да и среди раненых, которые на досуге имели больше времени подумать. Но Йоша об этом и слушать не хотела — она постоянно пребывала в состоянии воодушевления. Каждый хотя бы малейший успех — взятый в плен тщедушный итальянец или захваченная винтовка — был в ее представлении победой, достойной прославления. О Ростове, Харькове, Триполи и Сингапуре — городах, названия которых она и выговорить-то путем не умела, — она говорила так, будто жила в них. Послушать ее, получалось, что Красная Армия уже чуть ли не вышла к нашей границе, а партизанская армия была под самой Веной. В нашей скорой победе она не сомневалась, а тем временем с утра до ночи выполняла самую тяжелую и самую грязную работу и перевязывала гноящиеся раны. Когда выпадала свободная минута, она читала раненым «Вести», мучилась над какими-то брошюрами и статьями, с трудом понимала их и с еще большим трудом училась по ним. Вечером, когда все уже спали, она сидела у коптилки с книгой на коленях и, изо всех сил нажимая карандашом, переписывала из книги в тетрадь целые страницы. В хорошую погоду она на лугу перед госпиталем танцевала коло с товарками и выздоравливающими. А была середина 1942 года — одного из самых тяжелых. На ней и еще нескольких омладинках, комиссаре и враче держался весь госпиталь.

В середине лета, когда отряд отступил, оставив тяжелораненых с санитарками у крестьян, Йошу взяли в плен итальянцы. О ней и о раненых донесли четники. Так как она показалась итальянцам еще ребенком, ее не расстреляли, а посадили в тюрьму и заставили мыть коридоры. Она воспользовалась этим и стала передавать из камеры в камеру и родственникам заключенных поручения и письма, пока ее не поймали с поличным и не заперли в одиночке. После капитуляции Италии, как только представился случай, она бежала из тюрьмы.

В Еловом Долу ее встретили как старого, опытного и закаленного борца, каким она, впрочем, и была. Ей тогда исполнилось семнадцать лет. Она была членом партии и вела среди населения то легальную, то нелегальную работу, смотря по тому, отступала или возвращалась армия. Когда партизанские части снова вернулись в эти края перед самым освобождением, она была уже взрослой девушкой. Волосы коротко подстрижены, подобраны под шапку. Ходила она в зеленой итальянской форме, с итальянским карабином, двумя гранатами, пистолетом и кожаной сумкой. Некоторое время она состояла при штабе Бокской бригады в качестве омладинского политработника и с этой бригадой дошла до северной границы, где ее ранило в руку. Демобилизовавшись, вернулась в свой район в чине командира взвода. Она работала в районной молодежной организации, в милиции, в системе здравоохранения и даже заведовала конфискованной лавкой. Видя, что ей не хватает образования и знаний, товарищи послали ее на омладинские политические курсы в Цетинье. Это было два года назад. Там я и видел ее в последний раз.

Она позвонила у дверей, я открыл, и она вошла. Старательно вытерла пыльные туфли о коврик.

— Здравствуй, — сказала она и тряхнула мою руку.

— Здравствуй, Йоша, откуда ты? — спросил я; мы прошли в комнату и сели.

— Как ты? — спросила она.

— Хорошо, а как ты, Йоша? — ответил я. — Откуда ты приехала?

— Да вот, приехала на какие-то курсы, — сказала она и встала, чтобы посмотреть книги на полках. — Много книг у тебя, — удивилась она. — Все прочитал?

— Нет, Йоша, — признался я. — Времени нет.

— Верно, — согласилась она. — И я не успеваю… а все-таки в этом году прочла кое-что, — сказала она и принялась перечислять названия книг.

Разговор не клеился: мы долго не виделись. К тому же Йоша была человеком сдержанным и никак не могла освоиться. Она и никогда-то не была словоохотливой — говорила краткими, отрывистыми фразами. Я с интересом разглядывал ее. Она чувствовала себя неловко в незнакомой квартире, сидела на кончике стула, едва касаясь рукой стола, и озиралась вокруг. Я старался заставить ее рассказать о себе, мы перешли к воспоминаниям, и лед был сломан.

Я гадал, сколько ей может быть лет. Когда началась война, ей было пятнадцать, значит, сейчас ей должно быть года двадцать три. Выглядит она старше. На ней короткое, плохо сшитое платье из кремового ситца с красными цветочками. Лето, жара, но она все-таки надела серый суконный жакет, напоминающий военную куртку, и ежилась в нем, точно стыдясь того, что под тонким платьем обозначаются формы тела. На ногах у нее носки и туфли со стоптанными каблуками. Волосы коротко подстрижены, не завиты и висят прямыми прядями, лицо загорелое, загрубевшее от ветра, а руки шершавые, крупные, сильные и влажные.