Избранное

Перед лавкой Хамида Фесты разложены на доске медовые пряники, которые он еще весной испек из кукурузной муки. Они покрылись пылью и побелели; в лавке пусто, пряники никто не сторожит и никто не спрашивает. На базаре, за чесмой[10], несколько рабочих уже два месяца разбивают щебень, которым будут засыпать мост и базарную площадь; комиссия от общины проверяла их работу, нашла, что щебень слишком крупен, и теперь эти люди мельчат его; отдыхая, вытирают пот, насаживают молотки, засучивают рукава и плюют на ладони.

«Плохо!» — опять думает Ибрагим-ага, горбится еще больше, снова обходит базар, крутит головой во все стороны, как птица, и поворачивает назад, к парому.

Тут сейчас царит оживление. На той стороне к станции подошел поезд; крестьяне, приехавшие на нем, сходят с парома и подымаются по берегу. Ибрагим-ага встречает их, он уже не держит руки за спиной, а потирает их, улыбается и окликает всех без разбора, знакомых и незнакомых.

— Мерхаба!.. Сабахайросум[11], Ибро!.. Доброе утро, молодка! — И хватается за торбу.

— Пусти, не продаю! — отмахивается молодка, грубо стряхивает его руку и сворачивает налево, к государственному магазину.

Ибрагим-ага посылает ей вдогонку ругательство и заглядывает в двери магазина — входить ему неудобно. В просторном Эсад-беговом лабазе, под сводами которого свободно могла бы поместиться повозка с лошадьми, темно, и вошедшему с улицы трудно что-либо разглядеть. Уже более полугода прошло с тех пор, как здесь открыт государственный магазин, и теперь над лабазом висит вывеска, на которой большими зелеными буквами написано: «Зе-Ма», а в самом лабазе суета и гудение, как в улье. И Ибрагим-аге весной предлагали тут работать, но он отказался. Привык, мол, работать от себя, и, бог даст, дела пойдут лучше. Поэтому-то ему и неловко стоять здесь, и он смешивается с толпой крестьян, которые толкутся около магазина, суетятся и перекликаются, а на берегу, под мостом, вводят лошадей на паром; несколько пленных немцев грузят строительные материалы, оставшиеся от взорванного в позапрошлом году во время отступления моста. Немцы голы до пояса, загорелы, по их груди и спинам стекает пот. Они подставляют плечи под тяжелые балки и хором ухают, чтобы взяться разом.

На берегу, на высоком основании моста, сидят, болтая босыми ногами, несколько маглайцев в расстегнутых рубахах и рваных штанах. Они глазеют на работающих немцев и на человека, который руководит погрузкой с берега, волнуется, кричит и командует. Когда немцы берутся за балку, маглайцы, точно помогая им, тоже клонятся все в одну сторону, а с ними и Ибрагим-ага Петух, который стоит, облокотись на деревянную ограду.

— О аллах! Кто бы подумал, что от такой силищи немцев останется только это? — вопрошает он и подходит ближе к человеку, распоряжающемуся работой.

Рядом стоит грузовик, кряхтящий и трясущийся от усталости, напряжения и быстроты, с какой он примчался сюда. С него соскакивают молодые ребята, быстро разгружают его, таскают мешки на берег, и в воздухе над паромом и дорогой висит облако пыли от множества ног.

— Перевозите? — спрашивает Ибрагим-ага распорядителя.

— Перевозим! — отвечает тот и, не имея времени на разговоры, машет немцам, прикладывает ладони ко рту и кричит: — Правей, правей заноси! Та-а-ак. Теперь жердь подсовывай!

— Так! — говорит Ибрагим-ага и ненадолго замолкает.

Уже третий день он рядится с этим человеком насчет перевозки, хотя хорошо знает, что ничего из этого дела не выйдет, потому что ни у него, ни у кого бы то ни было в Маглае нет телеги. А будь она у кого, тот сам бы работал на ней, как те крестьяне, с другой стороны, которые возят строительные материалы от моста на станцию. И Ибрагим-ага с грустью заключает: если ни сегодня, ни завтра работы не будет, то, значит, не будет ее никогда, потому что мост не каждый день строят. Он пожимает плечами, взглядывает на солнце, чтобы определить, сколько еще до темноты, и идет пить кофе.

В кофейне «Ориент» жужжат мухи. Кофейня находится на втором этаже дома Эсад-бега, оттуда открывается красивый вид на реку. Утром, на рассвете, здесь подавали настоящий кофе, малую толику которого народный комитет выделил для читальни. Кофе было всего две горсти, и он уже давно кончился; в жареном ячмене, с которым кофе смешивается, не осталось его ни крошки, но в кофейне все так же полно. Людям кажется, что кофе сегодня лучше, а хозяин, оживленный и верткий, не устает носиться по кофейне, встречать посреди зала новых посетителей и с необыкновенной быстротой действовать грязной тряпкой, которой он на ходу вытирает чашки.

— Заходи! Клянусь, завтра в члены записываюсь! — шутит он, плутовски подмигивая в сторону другой комнаты, где находится читальня и где нет ни единого человека. В желтом шкафу, за запыленным стеклом, виднеется несколько книг, а на шкафу лежат большой барабан, медная труба и несколько тамбуриц.

Вновь пришедший смеется шутке хозяина, садится за стол и заказывает кофе.

— Дай один членский взнос, — говорит он, — но только чтоб погорячее и послаще.