Избранное

И снова пришло утро, и солнце возлегло на влажных туманах; мглистой дымкой курились они над бескрайней зеленой пущей, что, как одно разросшееся вровень с горами, тяжко дышащее растенье, заглушила собою весь прежний сад, а над нею безоблачный свод, перламутровый в сером свете денницы, трепетное зеркало зеленой шири, так же тяжко дыша, как она, постепенно затягивался густеющими туманами, дабы, преобразившись в облако, опуститься вниз, и опаловый свет звезд растворялся в серой дымке. Он видел это, и он ждал дождя. Но дождь не шел, хотя птицы летали низко-низко, целые тучи пернатых тварей и прочая летучая рать, с беззвучно-пронзительными воплями кружили они над недвижной его головой, а то и садились на плечи. В ногах сновали рыбы, и он, увязая в песке мелководья, брел вдоль берега, что-то ища, сам не зная что, наверняка не Плотию, скорее, то место на берегу, где она его встречала, но ничего было не найти, ничего не узнать, ни одно дерево не возвышалось над другими в монотонном зеленом покрове, и посреди своего блужданья, длившегося вне времени, он остановился неподалеку от берега то ли место это необъяснимым образом его приковало, то ли одолела его необъяснимая, почти растительная усталость, — и, хоть руки его были как крылья, хоть и мог бы он воспарить на них поверх всей этой зеленой бескрайности, он стоял недвижим. То было как предчувствие грядущей недвижимости. Диковинные твари летали над головой, кишели в ногах, исполинские подобья драконов летали меж птиц, сновали меж рыб, неимоверные полчища неимоверных гигантов, и верх перемешивался с низом, потому что все новые стаи рыб взлетали в воздух, все новые стаи птиц окунались в воду, принимая драконьи обличья, превращаясь одни в других, меняясь чешуей и опереньем. И уже не отличить было тварь летучую от твари плавучей, будто каждая только что вылупилась из яйца, и они словно сами наперебой рвались назад, в неразличимой своей стадности, словно их заветным желанием было слиться в неразличимую единую массу наподобие растительной, в чьей необозримой зеленой стихии уже не выделялся ни единый ствол или стебель; даже если они еще летали, или плавали, или, подобно растеньям, уже зацеплялись за дно морское, каждая тварь еще в своем особом обличье, покрытая перьями, чешуей, панцирем или кожей, с ногами, когтями, плавниками или клювами, — в их глазах, в их невообразимых глазах то ли ящериц, то ли амфибий брезжил взгляд змеи, и эта змеиность, к которой они так жаждали вернуться, была как последняя всем им свойственная тварность, их последняя общая суть, растительно-животная и исконная, та, из которой творятся для жизни все существа и которая только и служит залогом их пребывания в круге жизни и круге творенья. Все больше и больше сбивалась вся эта летучая и плавучая живность в непроницаемо густое скопление, все больше чудищ виделось там, все больше обычных тварей превращалось в чудищ, все грозней становился натиск несотворенного, лежащего за пределами тварности, все плотней заполнялись им небо и море до самых сокровенных глубин своей прозрачности, и он обнаружил с непреложной очевидностью, что все стекалось именно в эту точку, что место, где он остановился, как мощное средоточие, притягивало к себе со всех сторон плазму первозданной животности. И стала тогда видна колодезная глубина вод, подпочвенная их бездна, колодец на дне колодцев, и там, на бездонном колодезном дне, в радужных переливах, но и в льдистой прозрачности, замкнутая в кольцо времен, лежала сама змея, кольцами обвивая пустоту средоточья, сердцевину небытия. Источник всех изменений во всемогуществе своей неизменности.

Словно кратер, расширялся колодец, змеиное кольцо будто стремилось к всеохватности, и все, что приближалось к нему, застывало в недвижности — всякий всплеск, всякий взлет застывал под недвижным зеленым змеиным взглядом, что послан был пустотой и источал пустоту. Существовало ль еще зверье? Не суждено ль ему было в последнем преображении утратить и последнюю свою суть под цепенящим пленом змеиного взгляда? Столь же застылым было и небо, монотонно-серый облачный полог, не славший дождя, а за ним, как бесформенное, омертвело-тусклое пятно, ползло солнце по застылой своей орбите. И он, человек, он, оставшийся человеком при всей своей общности с несотворенной массой, он, водворенный, погруженный в эту общность тварей, только-только проклюнувшихся из яйца, и растений, только-только проклюнувшихся из семени, он, в зримом покрове перьев и чешуи, листьев и тины, — он был частицей застылого этого действа, тоже недвижный в недвижном своем ожиданье, тоже всего лишь тусклая тленная тварь, но человеческий глаз его не утратил ни грана своей зоркости, и он знал о сиянье звездного лика за облаками.