Избранное

— Настя, давай уедем, — сказал как-то Игорь, бросив на пол очередной толстенный том очерков: их он читал последнее время множество. И потянулся, хрустя костями. — Уедем в Сибирь? Или на Урал?.. На Дальний Восток? Я буду опять снимать документальные фильмы, я ведь тогда, после института, начинал документалистом. А ты в театр поступишь. В кино ты своих ролей не дождешься, Настя, это же дураку ясно. Ты характерная актриса, с уклоном в лирику, тебе бы несчастных проституток играть, как Мазине. А в классическом репертуаре все есть. Начни сначала. Славу ты имела, надеюсь, сыта. А главное — там мы вместе. В Москве — моя семья, твоя семья — все сложно. Начнем сначала? Да и соскучился я по Сибири, по тайге, по океану… Хочу уехать.

В общем-то он был опять прав, меня удивляло в нем это умение вдруг сказать что-то, о чем я вроде бы всегда думала, но не выносила на поверхность. Прав — но что же? Вот так, завтра-послезавтра, взять и поломать все? Бросить налаженное, уровень привычный, начинать на новом месте новые хлопоты о жилье, о том, на, чем спать, в чем варить суп и чем есть кашу?.. Не могу, устала, не хочу!.. И вдруг меня затопило тоскливое раздражение, безумное сожаление о содеянном: поломала, разрушила, не вернешь!.. Добропорядочной прочной репутации не вернешь, видимости добрых отношений в семье не вернешь, благополучия — ничего не вернешь, все сломано… Вот так-то…

А что взамен? Любовь?.. Люблю ли я Игоря, не выдумала ли я все это, как уже не раз бывало? А если даже люблю, причина ли это для того, чтобы все разрушить?.. Мне стало на мгновение неприятно слышать, чувствовать Игоря рядом, я взмолилась судьбе, прося обратить время, уничтожить содеянное по безрассудности… Но время, увы, необратимо…

К тому же я понимала, что, если мы будем с Игорем, я уже не смогу сниматься в ролях, подобных этой. Конечно, он не станет ни запрещать, ни возражать, но, так сказать, «молчаливым укором»… Значит, отказываться от предложений, годами ожидать роли, где можно наконец будет не насиловать себя, произнося дубовые реплики, не выдавать ремесленное умение, привычный профессионализм за вдохновение, где, наконец, будет возможно сыграть… И правда — еще бродит во мне, томит не сформулированное, не сыгранное, не проявленное точными, единственными словами; живут во мне женщины, которых я знаю, несу в себе, слышу. Судьбой их, мне кажется, могла бы я пронзить сердца, счастливо выговориться, реализовать нереализованное… Но кто их для меня напишет, эти слова, эти судьбы, характеры?.. Сама, увы, не умею, пыталась как-то зажечь знакомых сценаристов — не зажгла… «Что же? Выходит, кино для меня закрыто? Получается так… Театр в провинции?.. Есть сейчас в провинции отличные режиссеры, сильные труппы, театры, работающие на современном хорошем уровне. Но у сильной труппы вряд ли есть потребность во мне. Если честно — скомпрометировала я себя, конечно, тем, что бралась почти за все, что предлагали. Знаменита… Но среди тонких ценителей-профессионалов не уважаема тоже. Они ошибаются, поставив на мне крест, я слышу в себе силы, слышу впереди свою Главную Роль, но как убедить и кому теперь нужны мои доказательства? Значит, будешь белой вороной среди черных деловитых ремесленников в среднем провинциальном театре… Хорошенький итог жизни, нечего сказать!..

Я ответила Игорю, что надо обдумать все серьезно, так сразу дрова ломать в нашем возрасте едва ли годится. Игорь пожал плечами: гляди, как знаешь.

Теперь вечерами, лежа рядом с ним, я уныло думала, прикидывала так и эдак и не могла прийти ни к какому решению… В один из таких вечеров позвонила междугородная, я сняла трубку — спрашивали Игоря. Он ответил, потом слушал долго, побелев лицом и стиснув губы, сказал отрывисто:

— Ну давай-давай… А если не буду жалеть? Ты серьезно об этом подумай, а то сделаешь, я жалеть не буду — не воротишь ведь. Отморозишь ухи батьке назло, а он скажет: ну и ходи безухая! Пока. И не приезжай, выгоню! Ты меня знаешь…

Бросил трубку и закрыл глаза ладонью, скрипел зубами, точно жевал что-то жесткое. Я дотронулась до его щеки. «Что?» — «Отравлюсь, говорит, всю жизнь жалеть будешь. А если не буду? Хоть бы уж отравилась, надоело…» Раскаяние пронзило меня. Я тут со своими «творческими переживаниями» совсем забыла, что рядом — человек, мужчина, не мальчик без биографии и прошлого. Человек, совершивший ради меня поступок. Он не кается, не нервничает, бия себя кулаком в грудь, что́ делали бы на его месте девять из десяти. Вернее, не делали бы, потому что не способны на поступок; «коль любовь, так пусть уж будет тайной…» Другое дело, что, может быть, этот поступок был преждевременен и не принесет в будущем счастья ни мне, ни ему, но тем не менее решиться на это — уже по нашим временам подвиг.