Избранное

Однажды в полночный час, вылетев на коне из овражка, где он сидел в засаде, Тимергали накрыл посреди горохового поля трех подростков — лет по тринадцать — пятнадцать. Они брызнули по сторонам, однако двоих он быстро настиг, узнал чьи, отнял набитые стручками сумки, велел убираться — до утра, когда вызовут с родителями в правление или сельсовет…

Третий резво убегал по дороге.

— Сто-ой, щенок! — заорал он ему. — Стой… потопчу!

Догнал, но мальчишка, увертываясь, продолжал бежать, и противогазная сумка тяжело болталась на его боку.

Замахнулся мальчишка на лошадь — и молодой конек испуганно прянул в сторону…

— Ах, ты та-ак?!

Тимергали, изловчившись, с оттяжкой полоснул камчой по вихлявшей мальчишеской спине:

— Стой, говорю!

Мальчишка от удара подсеченно упал, и когда Тимергали соскочил с седла — тот лежал на земле, сжавшись в комок, спрятав лицо в локтях.

— Покажись — чей? Ну!

Дернул его за руки…

Сын Карима и Сарвар… Гариф!

Сирота…

Мягко, посвечивая звездами, дышала ночь.

Конь щипал траву.

На дороге, серебристо вспыхивая, медленно оседала пыль, поднятая конскими подковами.

Тимергали переминался с ноги на ногу, молчал.

Гариф сел и, отвернувшись, тоже молчал.

Тимергали хотел сказать ему, чтоб не обижался на камчу, сам, мол, виноват… Но сказал другое:

— Если каждый будет воровать — годится так?

Гариф встал, стянул с себя брезентовую сумку, бросил ее — и так, что, похоже, с вызовом бросил, прямо на сапоги ему, — и, сунув руки в карманы, пошел прочь.

Тимергали, потерянно крутанувшись на месте, поддел сумку пинком, вскочил в седло и тоже поскакал прочь. В другую сторону.

ПРОДОЛЖЕНИЕ С ЭПИЛОГОМ

Такие вот, с сюжетной линией рассказы оформятся после: когда из Байтиряка вернусь в свое Подмосковье. А тогда, в августе, напомню, старик Мирзагитов оставил меня в своем доме, вразнобой, перескакивая с одного на другое, говорили мы с ним до полуночи, а на холме в сгустившейся темноте ползали оранжевые светлячки: застоявшиеся в ненастье комбайны жадно, торопясь, подбирали и обмолачивали валки пшеницы. Утром же, проснувшись, мы не увидим их: все обширное пространство холма предстанет взору тихим, лысым и безлюдным. Лишь убегающие за отлогий склон, вытянутые в единый ряд скирды будут сиять в солнечной синеве первозданной желтизной. А спустя несколько часов развернутой цепью взойдут на холм красные «Кировцы» на дутых, в рост человека колесах — под их лемехами серая прибитая стерня превратится в черную пашню. Как потом объяснит мне Рахматуллин, все полевые работы колхоз давно проводит в комплексе: не успевает земля остыть от уборочных машин — приходят поднимать зябь тракторы. Как требует того, дескать, высокая культура агротехники.

Но это утром. И много чего еще будет утром…

А до этого, в ночь, — наш долгий разговор со стариком. То, оживляясь, был старик многословен, взбадривали его и легко несли на крутых волнах воспоминания, то, наоборот, словно вмиг что-то ржавое заедало в нем, он хмуро, беспричинно даже, как со стороны казалось, обрывал себя — и уже не слова, а скупые, с едким привкусом словечки сочились наружу… Сизый дымок после вспышки! Я физически ощущал высокое напряжение стариковской души, принимая ее переменчивые токи, ее вибрацию на поле своего душевного напряжения, подзаряженное в Байтиряке всем услышанным и увиденным здесь. Хотелось мне понять то, что, в общем-то, как ни подступайся к ней, всегда останется нераскрытой тайной: чужую, непохожую на свою жизнь. А тут и вовсе вязалось все в один узел, четко, без нажима, сама по себе выявлялась линия: человек и хлеб. По журналистской привычке заранее выделять из массы наблюдений, из вороха «материала» определенную, конкретную тему я уже был внутренне настроен на нее, именно на такую вот тему… И она, что называется, плыла в руки, хотел я уже того или нет.

Старик спрашивал:

— Мы плохо жили, а считали — так и надо. А ныне хорошо живут, а считают, что плохо. Это отчего?

Прищуривал он глаза, будто совмещал невидимую мушку с прорезью невидимого прицела, и маячил кто-то у него на мушке… Сжимал кулак, тряс им:

— Было, было — всего было! Досыта. И голода, и войн, и колхозы поднимали, и всего, что не перескажешь, было. А их на готовое посадили, хорошую жизнь — как на блюде! А что они на готовом? Потреблять? Пьянствовать?

Совместились прорезь с мушкой — и выстрел прозвучал!

По внуку.

Пристрелочно пока.

Я уже знал, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, почему старик в горячие дни уборочной не по своей воле сидит без дела, муторно ему, от людей отворачивается. Внук тому виной.