Избранное

— Господи, интересно-то как! И я знаю, что люди — создания несовершенные, но, когда я про это говорю, вроде бы ничего и не сказал. А в стихах получается грустно. И красиво. «Совершенные люди — в могиле. Но они ведь уже не люди». В живых же — в ком чуточку больше зла, в ком чуточку больше добра, иной раз перевесит одно, иной раз — другое. Но зло перевешивает чаще.

— Смотри! — крикнул я, показывая на дым и пламя.— Все горит!

— Вижу.

Дым и тяжелый запах гари чувствовались и раньше, но только сейчас мы увидели горящие до самого горизонта леса. Издалека, с противоположной стороны долины, слышался треск и шум огня, сердитые языки пламени выбивались из огромной завесы дыма, затянувшего лес и небо.

— Грустно,— говорит Махмуд.

Почему грустно? Страшно, пожалуй, но не грустно.

Я гляжу как зачарованный на это неистовство огня без всякого смысла, на эту стихию без души, на это уничтожение без ненависти, меня потрясает легкость, с какой пламя пожирает все на своем пути, движимое лишь избытком сил. Чувства жалости во мне нет, видно, оттого, что гибнут не люди.

А может, и у людей так же? Разгул силы, губительной и беспощадной, убивающей походя, по законам войны, все едино какой — с оружием или без оружия.

Пожар столь же бессмыслен и губителен, как и ненависть.

И вот мысль моя опустилась на землю, как усталая птица.

— Грустно,— говорю и я, представляя себе мертвый черный лес, который останется после того, как ярость огня иссякнет.

Как остались мои товарищи в хотинских лесах, как остаются все невинные люди, погибающие в пламени, зажженном не ими.

Почувствовав внезапную усталость, я сажусь возле Махмуда, которого ноги уже давно заставили сесть.

Вдруг я заметил, что он смотрит не на пожар. Следуя за его взглядом, удивленным, испуганным, озадаченным, я увидел на опушке леса вооруженного всадника. Тот молча наблюдал за нами.

— Кто это? — спросил я Махмуда.

Он не ответил, продолжая неотрывно глядеть на всадника.

Я встал, решив подойти к незнакомцу.

Он неторопливо вытащил короткое ружье из-за пояса и оперся локтем на луку седла, не поворачивая дула ружья в нашу сторону.

Я остановился.

— Любуетесь? — спросил всадник, махнув рукой на пылающие леса.

Махмуд жалко и испуганно улыбнулся.

— Да вот люди рассказывали, приятель и говорит, пойдем поглядим.

— Есть на что.

Говорит незнакомец спокойно, почти тихо, вид у него рассеянный, словно до нас ему нет никакого дела, но смотрит по-прежнему в упор.

И я во все глаза разглядываю, не скрывая своего восхищения великолепием его оружия и красотой коня.

— Арабский? — спрашиваю.

На мой приязненный вопрос он не отвечает — его тяжелый взгляд неподвижен.

— И карабкались сюда только для того, чтобы увидеть это лихо? — по-прежнему спокойно спрашивает он.— Неужто не перевелись на свете такие дурни?!

— Знаешь что, приятель,— рассердился я,— не хватает еще на это спрашивать разрешения. А глумиться над людьми тебе легко, недаром ружье в руках.

— Я ни над кем не глумлюсь. Мне все равно, зачем вы сюда пришли.

— Мы в Подграб собрались. Писать заговоры крестьянам,— заискивающе объяснил Махмуд.

— Так вот, туда вы сегодня не пойдете. Возвращайтесь в город и передайте сердару Авдаге, чтоб он не посылал за мной соглядатаев.

— Какие соглядатаи, господи помилуй и спаси! — возопил Махмуд.

— Такие, как вы.

— А от кого передать? — спросил я.

— От Бечира Тоски.

— Ты Бечир Тоска?

— Я. Слыхал обо мне?

— Слыхал.

— Дурное иль хорошее?

— Хорошее, Бечир-ага,— подобострастно заулыбался Махмуд, показывая желтые зубы.

Да, несчастный Махмуд хватил-таки лишку, и поняли это мы все трое.

— Видишь,— сказал Тоска Махмуду, и на сей раз не рассердившись.— Твой приятель честнее, правда, и глупее. Он хоть промолчал. А ты, брат, врешь. Ну, ступайте и не оборачивайтесь.

Мы не стали ждать повторного приказа, которым он освобождал нас от своего присутствия. Махмуд напрочь позабыл про судороги в ногах, вскочил как мальчишка, и мы быстро зашагали обратно, стремясь поскорее уйти от Тоски и его оружия.

Махмуд начал пыхтеть и спотыкаться на неровной дороге. Тоска уже был далеко, а мы все еще чувствовали на себе его тяжелый взгляд.

Страх пронял меня внезапно, как только я отошел от него.

Тоска, свирепый гайдук, который никого на свете не боялся и ни к кому не знал пощады! А нас отпустил подобру-поздорову.

Махмуд ловил ртом воздух, пытаясь унять хрип в груди, а меня разобрал смех. Махмуд смотрел на меня с удивлением и больше знаками, чем словами, спрашивал, что со мной, чего я смеюсь.

— Ты только подумай,— сквозь смех проговорил я,— какие же мы с тобой бедолаги! Даже сам Тоска сжалился над нами. Не решился и голоса повысить, чтоб мы со страху в штаны не наложили. Смотрит человек на нас и только что не плачет от жалости. А ты туда же: слышали о тебе, как же, хорошее слышали!

Тут засмеялся и Махмуд:

— А что же мне было ему говорить? Дурное о тебе слышал? Я еще в своем уме.

— Да я понимаю. Но все равно смешно.

— Смешно, конечно. Хоть и не очень.

— А что мы скажем в городе? Засмеют ведь.