Избранное

Похоже, он забросил все дела, позабыв о всех прочих злоумышленниках, и настоящим мошенникам благодаря побегу Рамиза жилось как никогда вольготно. Его занимал один Махмуд. И еще я. Или нам только казалось, что он вцепился лишь в нас, потому что нам от него совсем не стало житья. Без устали кружил он одним и тем же путем, разговаривал с одними и теми же людьми, задавал одни и те же вопросы, уповая на то, что вдруг ему улыбнется счастье, звезды окажутся в благоприятном расположении, и бог нашлет прозрение на кого-нибудь из нас, и он ухватится наконец за нужную ниточку, потянув за которую распутает весь клубок. Ему нужны были неопровержимые улики.

Он обходил крепость, разговаривал с бывшим комендантом, со Скакавацами, потом с Махмудом и со мной.

Со мной он говорил не каждый раз. Придет в кофейню, сядет напротив, всегда один, всегда молчаливый, всегда погруженный в себя, и неотрывно смотрит, словно пытается отыскать во мне то, что ему так необходимо. Или я вдруг чувствовал его у себя за спиной; ночью ли, днем ли, как безответно влюбленный, тенью ходил он за мной. Иной раз я останавливался и ждал его, предпочитая пусть и мучительный, но прямой разговор, чем это преследование на расстоянии, когда я, словно тяжелый груз, волочил его за собой. Однако он тоже останавливался, невозмутимо ждал, когда я тронусь, и опять плелся за мной. Дальше моих ворот он не шел, некоторое время я слышал его шаги перед домом, после чего он наконец удалялся.

Иногда он приходил помолчать, иногда поговорить. Но ни единого слова, не имеющего связи с побегом, он не произносил. Я уже смирился с тем, что он следит за мной, проверяет меня, но привыкнуть к одним и тем же его словам, одним и тем же вопросам, одному и тому же выражению лица я никак не мог. Это ненормальность, рассуждал я, он маньяк, безумец, который ни о чем другом не в состоянии думать, даже во сне. И меня во сне преследовал его тяжелый печальный взгляд. Возможно, именно таким способом он доводит жертву до изнурения, но в поединке со мной это не дает ему преимущества, потому что я всегда начеку, хоть это и нелегко.

Я выходил из дома в разное время, шел разными улицами, но скрыться от него не мог. Он вынюхивал меня везде, словно я оставлял за собой запах, встречал меня на каком-нибудь углу или неожиданно выходил из каких-нибудь ворот, как из засады, и хмуро спрашивал:

— Для чего ты ходил к Омеру Скакавацу? О чем вы говорили?

Мой ответ так же постоянен, как и его вопрос, и он не сердился. Он поднимал на меня взгляд, точно удивлялся упрямству, заставляющему меня отвечать одно и то же, или опускал глаза, точно ему было стыдно за мое вранье. И, не попрощавшись, уходил.

Я стал для него потребностью, он для меня — привычкой, и мне было не по себе, если я не видел его целый день. Куда пропала моя тень? Не выдумал ли он чего-нибудь новенького? Упорство маньяка к добру не приводит, но я привык к нему, да и повторение одних и тех же слов и поступков, не имевших пока никаких последствий, в какой-то мере успокаивало. Между нами сложились отношения определенной терпимости: ни я, ни он не испытывали друг к другу ненависти. Правду сказать, порой я впадал в состояние невыносимой тревоги оттого, что он не спускает с меня свое недреманное око, в желудке полыхало пламя, сердце замирало от мрачных предчувствий.

В глазах у меня все пошло кругом, когда он однажды объявил, что ему все известно обо мне и Скакавацах.

Кто мог ему сказать?

Я ответил, что первый раз все это слышу и могу только удивляться способности некоторых людей выдумывать небылицы, но тут же с ужасом подумал: еще немного, и я выдам себя с головой — страхом, словом, сказанным невпопад, внезапным приступом бессилия и усталости, которые, видно, всегда овладевают человеком, чувствующим свое поражение. Однако это был лишь обратный ход памяти, заново пережитый страх. От резкой перемены привычного течения вещей у меня перехватило дыхание. Но сдаваться я не собирался и быстро взял себя в руки.

Что же ему все-таки известно?

Довольно долго он держал меня в тревожном неведении, а потом, встретив однажды на улице, велел идти за ним. По базару мы шли молча, не проронив ни слова — он не хотел, я не смел. Молчание его пугало, и в то же время я боялся выдать себя, поинтересовавшись, куда он меня ведет и зачем, или начав какой-нибудь пустячный разговор. Его новый шаг внушал мне беспокойство, за ним таилась неизвестная мне цель.

Холод сжимал сердце при мысли, что он ведет меня в крепость, и я облегченно вздохнул, когда мы вошли в его канцелярию.

Я бывал здесь и раньше, комната как нельзя лучше выражала характер ее хозяина — все здесь угнетало, внушало страх, но сейчас она показалась мне еще более холодной и суровой.