Избранное

Даже думать о том, что приближается вечер, все противнее. Это ненавистное, как говорится, ждет тебя за углом, и вот он, этот угол, а ты и не заметил, как до него дошел. Часам к четырем на лестнице наверняка послышатся шаги шефа, их нельзя не узнать. Бывает, он долго гремит там, нога опять и опять соскальзывает со ступеньки. Девчонка принимается стучать на машинке, будто и впрямь занята делом, Генри раскрывает книгу мелких расходов, берется за перо. Иногда шеф, лишь слегка пошатываясь, подходит к их двери, заглядывает — мисс Григг, говорит он, вы мне нужны,— и язык у него почти не заплетается. А в другие дни он сразу проходит в кабинет, закрывается там, и тогда они оба настороже, минуты тянутся бесконечно, еле дождешься пяти, когда зазвучат гудки и можно будет прибрать на столе и уйти домой. Но и так бывает не всегда. Иной раз шеф звонком вызывает кого-нибудь в кабинет, почти всегда — девчонку, диктует ей письма, они всегда срочные, говорит он, их надо отправить сегодня же вечером. И Генри должен дождаться их, занести копию в книгу исходящих, и, случается, они надолго задерживаются в конторе. А бывает еще и по-другому — шеф звонит, и неважно, явится ли на звонок Генри или девчонка. Неважно потому, что шеф сидит в кресле боком, уставясь в окно, а утренние письма так и лежат невскрытые на столе, где их положил Генри. Шеф по-прежнему сидит и молчит, не шевельнется. А Генри стоит и ждет, или девчонка сидит с блокнотом или карандашом наготове… и наконец он им скажет — нет, ничего мне от вас не надо, идите. И еще по-другому бывает, для Генри, пожалуй, хуже всего. Волей-неволей соберешься с духом, стучишься в кабинет и с порога просишь шефа выписать чек. Потому что они убедились, если не попросить, он им жалованья не заплатит.

Бывает еще и так — не один случайный день, но много дней кряду шефа вовсе не видать в конторе, хотя иногда заметишь: почта вскрыта, значит, он тут был, когда мы уже ушли по домам. И утром, уходя в кабинет, Генри видит это по многим признакам и хмуро думает о своем шефе — ничего не поделаешь, надо его терпеть, как терпишь что-то тревожащее, изъян в том, что было превосходно, хотя понимаешь, насколько оно было превосходно, лишь дойдя до того самого угла, а завернешь за угол — и того гляди натолкнешься на шефа. И даже когда он вовсе не появляется в конторе, вечно подстерегают пятичасовые гудки — и девчонка мигом надевает шляпку и поскорей сбегает вниз по лестнице. Стараешься ее задержать, то шуточками, то станешь в дверях, раскинув руки, и она со смешком просит — ну, пропусти, а то колотит тебя по рукам, пока не сдашься… Тогда идешь за нею, чуть задержишься на площадке и потом летишь с грохотом вниз, чтоб подумала — ты оступился и сейчас на нее свалишься. А внизу обгоняешь ее и спешишь первым подбежать к ее велосипеду. Пробуешь шины, говоришь, надо ли их подкачать, спрашиваешь, давно ли она смазывала цепь… и вот уже не остается предлогов ее задержать, выводишь велосипед на улицу и передаешь ей, и остается только смотреть, как она садится и катит прочь, иногда против ветра, и, если поднялся ветер, она правит одной рукой, чтобы другой придерживать юбку…

нет нет

…и потом только и стараешься как-нибудь дожить до завтрашнего утра.

А иногда, обычно около полудня, когда уже потянулся по-всегдашнему день вдвоем и так это славно и приятно, девчонка вдруг заставляет его похолодеть. Надоело ей сидеть сложа руки, говорит она, неправильно это — получать деньги ни за что, вот она пойдет и подыщет себе по объявлению в газете другое место. И Генри начинает спорить. Где еще она найдет такую легкую работу? Да, возражает она, но от ничегонеделания она забывает стенографию. А как же напрактиковаться, чтобы найти место получше, где станут больше платить? И вообще ей вовсе не нравится все время лодырничать. И Генри говорит — а разве он не в таком же положении?

Он — другое дело, говорит она.

— Ты-то не должен зарабатывать на хлеб,— говорит она.

И Генри засмеялся и сказал — да, как же!

— Ну да, рассказывай,— говорит девчонка.— У твоего папаши денег куры не клюют.

С чего она это взяла, спросил Генри.

Ну, он же богач, был ответ.

Какое там богатство, кто ей это сказал?

— Кто сильно набожный, все богатые,— заявляет она,— уж это известно. Мой папка всегда говорит, у кого много денег, тот религией прикрывается.

И Генри опять засмеялся (в ответ на такую ерунду лучше всего просто посмеяться, да ведь и правда смешно), и удивился тоже — до чего невежественны бывают люди и откуда у них такие завиральные мысли. Но и приятно сознавать, что он понимает куда больше и может ей многое растолковать.

— Послушай,— говорит он,— послушай…

И она слушает. Никуда не денешься, и, в конце-то концов, делать все равно нечего.

Да, говорит она, очень у тебя складно выходит, а только мой папка всегда говорит — на свете половина народу не знает, как другие живут.

И, очень довольный собой, своей сообразительностью, он выпалил:

— Да, конечно, но ведь я как раз и стараюсь тебе все объяснить.

И пришлось ей задуматься, но под конец она сказала: