Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)

На святого Севера буран прекратился и лег туман. Обычно туман здесь бывал неподвижный, упорный и всепроникающий, долина тогда наполнялась странными глухими отголосками, а по ночам становилось особенно гнетущим безмолвие нагорья. Но иногда можно было увидеть, как туман — то разрежаясь, то сгущаясь — движется меж холмами, словно привидение, и чудилось тогда, будто видишь воочию вращение земли. В тумане этом сороки и грачи становились крупнее, неповоротливей, перья их казались пышнее, они поднимались в воздух с нестройным карканьем, в котором слышались удивление и досада. Деревня, как поглядеть из землянки, походила на зыбкую, призрачную декорацию и в сумерках совсем исчезала за пеленой тумана.

На святого Андрея Корсино прояснилось, и вдруг показались поля, покрытые свежими всходами: жидкая, прозрачная зелень пшеницы и темно-зеленый, густой ковер ячменя. В лучах еще бледного зимнего солнца птицы изумленно начинали шевелиться и, прежде чем ринуться в небо, недоверчиво озирались. Вместе с ними зашевелились Хустито, Алькальд, Хосе Луис, Альгвасил, и Фрутос, Присяжный, исполнявший обязанности Глашатая. Глядя, как они шествуют по дощатому мостику, такие торжественные, с жезлами, в парадных костюмах, Нини вспомнил день, когда другая столь же злобная компания во главе с невысоким человечком в черном прошла по мосту, чтобы забрать его мать в город, в дом умалишенных. Человечек в черном напыщенно назвал дом умалишенных Психиатрическим Институтом, но, так или иначе, Марселе, матери Нини, и разума там не вернули, и родных холмов да свободы навсегда лишили.

Нини смотрел, как они, задыхаясь, подымаются в гору, и машинально большим пальцем правой ноги поглаживал против шерсти свернувшуюся у его ног собаку. Черный козырек фуражки Фрутоса, Глашатая, блестел, будто от пота. Вот все они вступили на тимьянную площадку. Хустито и Хосе Луис сразу остановились как вкопанные, не подымая глаз от земли, и Хустито резко бросил Фрутосу:

— Давай читай.

Фрутос развернул лист бумаги и, запинаясь, прочел решение Корпорации о выселении дядюшки Крысолова из землянки по соображениям безопасности. Закончив, Фрутос посмотрел на Алькальда, и Хустито с невозмутимым видом сказал:

— Слышал, Крысолов, это закон.

Дядюшка Крысолов сплюнул и потер себе ладони. Он весело поглядывал то на одного, то на другого, словно все это была какая-то комедия.

— Я отсюда не уйду, — сказал он вдруг.

— Как это не уйдешь?

— А так. Землянка моя.

Бородавка на лбу Хустито, Алькальда, вдруг вспыхнула.

— Я огласил приказ о выселении, — закричал он. — Твоя землянка вот-вот обвалится, а я алькальд, я имею полномочия.

— Обвалится? — сказал Крысолов.

Хустито показал на подпорку и на трещину.

— Это труба, — пояснил Крысолов.

— Сам знаю, что труба. Но в один прекрасный день обрушится целая тонна земли и похоронит тебя да мальчишку, вот какое дело.

Дядюшка Крысолов глупо осклабился.

— Больше будет, — сказал он.

— Больше?

— Говорю, земли над нами.

Хосе Луис, Альгвасил, вмешался.

— Эй, Крысолов, — сказал он, — добром или худом, а будем тебя выселять.

Дядюшка Крысолов посмотрел на него с презрением.

— Ты что ль? — сказал он. — Да ты и с пятью пальцами не осилишь!

У Хосе Луиса на правой руке не было указательного пальца. Палец отхватил ему когда-то осел, и Хосе Луис, не будь плох, отплатил тем же, вырвал зубами у осла кусок верхней губы. Когда в кабачке у Дурьвино заходил об этом разговор, он уверял, что губы осла, в сыром виде по крайней мере, имеют вкус холодных, несоленых рыжиков. Во всяком случае осел Хосе Луиса остался на всю жизнь с обнаженными верхними зубами, будто всегда смеялся.

Хустито, Алькальд, вышел из себя.

— Гляди, Крысолов, — сказал он. — Я алькальд, я имею полномочия. Чтоб не было недоразумений, я постановление огласил. Итак, тебе известно — через две недели я твою землянку взорву, не будь я Хусто. Объявляю тебе об этом перед двумя свидетелями.

На святого Сабина, когда комиссия снова направилась к землянке, среди холмов гулял порывистый ветер, по полям пшеницы и ячменя ходили волны, как по морю. Во главе шел Фрутос, Присяжный, он нес динамитные шашки, а у его пояса болтался свернутый в моток запальный шнур. Когда они начали подъем, Нини натравил на них собаку — Фрутос споткнулся о нее и покатился вниз до самой дороги, ругаясь во всю глотку. К тому времени Крысолов успел посовещаться с Антолиано, и, когда Хустито потребовал покинуть землянку, Крысолов, как испорченная пластинка, заладил: «Письменно, письменно». Хустито глянул на Хосе Луиса, который разбирался в законах; Хосе Луис кивнул, и они удалились.

На следующий день Хустито вручил дядюшке Крысолову извещение о том, что ему дается еще две недели сроку. На святого Сергия срок истек, и поздним утром комиссия опять появилась перед землянкой; но, когда они, стоя у входа, принялись кричать, Нини изнутри ответил, что это его дом и что, если они вломятся силой, им придется иметь дело с сеньором судьей. Хустито глянул на Хосе Луиса, и Хосе Луис покачал головой и шепотом сказал: «Взлом — это действительно преступление».