Избранное. Исторические записки

Высшая задача жизни – искоренить свой эгоизм, отдать себя всецело чему-нибудь другому, не личному: так думал Тургенев в молодости, когда писал свой «Разговор», и так же он думал в старости, накануне смерти. Может быть, с наибольшей силой и наибольшей горечью он высказал эту свою неизменную мысль в стихотворении в прозе «Монах», 1879 года: «Я знавал одного монаха, отшельника, святого. Он жил одною сладостью молитвы, – и, упиваясь ею, так долго простаивал на холодном полу церкви, что ноги его ниже колен отекли и уподобились столбам. Он их не чувствовал, стоял – и молился. Я его понимал – и, быть может, завидовал ему – но пускай же и он поймет меня и не осуждает меня – меня, которому недоступны его радости. Он добился того, что уничтожил себя, свое ненавистное я; но ведь и я – не молюсь – не из самолюбия. Мое я мне, может быть, еще тягостнее и противнее, чем его – ему». Из всех радостей, доступных человеку на земле, – вот сладчайшая: быть столпником пред своим божеством. Это и есть непреклонная воля в служении высшему.

Таким представлялся Тургеневу идеальный тип человека. Понятно, что непреклонность воли не принадлежит к сущности этого идеального состояния: непреклонность воли есть лишь разительный симптом, сопутствующий признак его – один из многих равно желанных, как уверенность в себе, субъективное чувство удовлетворенности, внешнее благообразие, и пр. Сущность же идеального состояния двойственна, совмещая в себе отрицательный и положительный элементы. Отрицательный состоит в самозабвении, в погашении своего «я», когда личность как бы растворяется в чем-нибудь общем и сверхличном. Но таковы одинаково и весь животный мир, т. е. Природа в собственном смысле слова, например те журавли, – и человек еще очень близкий к природе: Калиныч и Касьян с Красивой Мечи, – и Дон Кихот: в отрицательном смысле, как противоположность «эгоисту», Гамлету, они все равны. Но самозабвение, как всякое отрицательное определение, само по себе бессодержательно; оно прекрасно вообще, но ценность его определяется его положительным содержанием и характером. Есть разница между родовым инстинктом журавля и добровольным самопожертвованием Дон Кихота: истинное уничтожение своего «я» доступно только человеку; но и в человеческом идеализме, который прекрасен во всяком случае, есть еще градация, смотря по тому высшему, которое человек избрал себе целью служения и жертв. Итак, в специально человеческом самозабвении существуют разновидности, и необходимо узнать, как изображал их Тургенев, и как он расценивал их.

В одном из писем к графине Ламберт, 1856 года, Тургенев, говоря о людях своего поколения, об их бесцельных метаниях от предмета к предмету, замечает: «У нас нет идеала, – вот отчего все это происходит: а идеал дается только сильным гражданским бытом, Искусством (или Наукой) и Религией». В этом обдуманном перечне Тургенев пропустил (вероятно, сообразуясь с психологией графини Ламберт, своей корреспондентки) один вид «идеализма», занимающий в его системе, как увидим, очень важное место: любовь. Эти четыре познанные Тургеневым формы самозабвения нам предстоит теперь рассмотреть.

Религия, как полное растворение личности в Боге, как онемение воли пред высшей волею, возбуждала удивление Тургенева: мы видели – он завидует монаху-столпнику. Но он ценит и понимает в религии именно только ее отрицательное действие; монах действительно «добился того, что уничтожил себя, свое ненавистное «я». Положительного содержания Тургенев не знал в религии. Нижеследующее место в его письме к г-же Виардо^17* от 19 декабря 1847 года содержит отчетливое изложение его мысли об этом предмете, не изменившееся и в дальнейшие годы. Оно показывает, что в религии его поражало грандиозное напряжение самоотречения – и отталкивал платонический характер этого самоотречения, его предметная пустота или бесчеловечность. Он пишет о драме Кальдерона^18* «Посвящение креста» (я перевожу с французского): «Эта непоколебимая и торжествующая вера, без тени сомнения и даже малейшего рассуждения, подавляет вас своим величием и силою вопреки всем отталкивающим и жестоким чертам этого учения. Эта ничтожность всего, что составляет достоинство человека, пред волей божественной, это равнодушие ко всему, что мы называем добродетелью или пороком, с каким благодать нисходит на своего избранника, – суть также один из триумфов человеческого духа, потому что существо, провозглашающее с такой смелостью свое собственное ничтожество, тем самым поднимается на уровень того самого призрачного божества, игрушкой которого оно признает себя. И это божество – опять-таки создание его рук. Однако я предпочитаю Прометея, предпочитаю Сатану, символ мятежа и индивидуальности. Пусть я – только атом, но я сам себе господин; я хочу истины, а не спасения, и жду его от моего разума, а не от благодати».