Избранное. Исторические записки

Конец 1910-х годов – сложное, кризисное время для Гершензона. Кризис намечался уже давно, а сопутствующие ему тоска и душевная «тьма» были вечными спутниками писателя. Он мог еще порою думать так: «Этой тоской мой дух, как червь из земли, пробуравливал безмерный слой тьмы вверх – на свободу, к солнцу… Прочь от земли! В духовную, солнечную будущую родину…»⁵⁷ Однако с годами тоска усугублялась, приобретала характер мироощущения.

Как и для многих, для Гершензона доминантой становится ощущение конца мира. А. Белый приводит в своих воспоминаниях характерную сцену: «…однажды М.О. (М. Гершензон. – В.П.), поставив меня перед двумя квадратами супрематиста Малевича (черным и красным), заклокотал, заплевал, и – серьезнейше выпалил голосом лекционным, суровым:

– История живописи и все эти Врубели перед такими квадратами – нуль!.. – Он мне объяснил тогда: глядя на эти квадраты (черный и красный), переживает он падение старого мира:

– Вы посмотрите-ка: рушится все.

Это было в 1916 году, незадолго до революции»⁵⁸.

Кризис старой культуры, по М. Гершензону, был неизбежен. Он ощущал его в самом себе, в своей нарастающей с годами душевной и духовной «обремененности» культурой.

В кругах философско-литературной интеллигенции накануне революции намечались две тенденции: это, условно говоря, оптимисты и скептики. Е.К. Герцык к числу первых относит Вяч. Иванова, Булгакова, Эрна. К числу вторых – Шестова, Бердяева, Гершензона. В это время возникает даже замысел домашнего журнала участников философских собраний. Этот журнал под названием «Бульвары и переулки» (вышел только № 1) и должен был столкнуть в шутливой, домашней игре две эти позиции: выяснилось, что «оптимисты» живут на бульварах, а «скептики» – в кривых переулках!59 И тех и других объединяло, как пишет Е.К. Герцык, «анархическое бунтарство» против предрассудков старого мира, против интеллигентского «либерализма». Надвигающаяся революция, однако, произвела раскол в этой среде: А. Белый так описывает начало «отщепенства» Гершензона от круга своих «кадетских» друзей: «Вернувшись в Россию в 1916 году, я застал его (Гершензона. – В.П.) полевевшим; после февральской революции он первый в кадетском кругу бухнул к ужасу всех:

– Долой войну!»⁶⁰

Даже если суждение Белого несколько утрировано, все-таки позиция Гершензона, судя по всему, в первые годы революции резко контрастировала с позицией большой части интеллигенции. Н. Крандиевская вспоминает о горячем споре между А.Н. Толстым и Гершензоном осенью 1917 года:

«Гершензон зашел к нам на минутку и, не снимая пальто, стал высказываться о текущих событиях так „еретически“ и так решительно, что оба мы с Толстым растерялись. Г. говорил о необходимости свернуть фронт, приветствовал дезертирство и утверждал, что только большевикам суждено вывести Россию на исторически правильный путь»⁶¹.

Гершензон единственный из былых «веховцев» остался в Советской России. В начале 1920-х годов он побывал в Германии (приехал лечить свои больные легкие), но долго там не задержался – последние годы жизни он провел в России. Здесь он не просто «доживал свой век» – он включился в бурную деятельность: еще в марте 1917 года он становится организатором Союза писателей и первым его председателем, работает в ГАХНе, РАНИОНе. В. Ходасевич, рассказывая о трудных, голодных годах, пишет о том, что Гершензон никогда «не разыгрывал мученика»: «Скинет вязанку с плеч, отряхнется, отдышится, а потом вдруг – так весело поглядит – и сразу заговорит о важном, нужном, большом, что надумал, тащась куда-нибудь в Кремль хлопотать за арестованного писателя»⁶².

Однако внутренний кризис не преодолен; напротив, «анархическое бунтарство» давало порою вспышки своеобразного «культурного нигилизма». Эти настроения во многом стимулировались самой тогдашней действительностью – и порою выражались в формулах, шокировавших «просвещенных» современников Гершензона. В «Переписке из двух углов» есть, например, такое признание: «Мне кажется: какое бы счастье кинуться в Лету, чтобы бесследно смылась с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагим, как первый человек… Почему это чувство окрепло во мне, я не знаю. Может быть, мы не тяготились пышными ризами до тех пор, пока они были целы и красивы на нас и удобно облегали тело; когда же, в эти годы, они изорвались и повисли клочьями, хочется вовсе сорвать их и отбросить прочь»⁶³.