Избранное. Из гулаговского архива

— Бетховен… Скрябин. Эти варвары, создатели какофоний, которых не выдержало бы ухо ни одного из современных слушателей. Бунт стихий… В пределах земных потребностей и удобств стихии усмирены, а их дальнейшая судьба нам безразлична. Голоса вселенной… Какие? Мы достигли Марса, Луны. Мы устроили там свои базы и склады. Для жизни Марс и Луна не приспособлены, но для хранения некоторых элементов и некоторых видов нашей земной продукции они исключительно удобны. Мы долетаем до Марса и Луны за десять-двенадцать часов и никаких голосов вселенной не слышим. Мы сидим в удобной каюте межпланетного самолета, а таких самолетов у нас десятки, если не сотни тысяч. В самолете мы завтракаем, обедаем, пьем вино, спим, читаем, смотрим телевизор, а иногда с помощью особых аппаратов наблюдаем черноту межпланетного пространства, в котором сверкают ледяным ярким светом звезды, и — ничего: никаких загадок и тайн. Все очень просто и обыденно.

— Как обыденно? — завопила я. — Чернота межпланетных пространств, ледяной яркий блеск звезд в этой черноте — это, по-вашему, обыденно?

Граждане с непоколебимым спокойствием подтвердили:

— Да. Обыденно. Мы к этому привыкли.

— Неужели у вас не возникает мысль: откуда все это и куда?

— Мысль совершенно бесполезная, младенческая. С такими вопросами и мыслями давно покончено. Для своих удобств мы извлекли из вселенной все, что нам надо. А дальнейшее нас не тревожит. Мы достигли пределов познания.

— Слава богу! Не вершин! — сердито шепнула я моему безмолвному, очень бледному черту.

— За этими пределами, — подчеркнули граждане резко, — для нас ничего нет.

— А смерть? Вас не возмущает факт смерти? Вас не соблазняет идея вечности и бессмертия? Вас не терзает мечта о постижении последней тайны создания, о каком-то Великом Начале, из которого все возникло и к которому все возвратится?

— Это мистика. Это недоказуемо и ненужно.

— И вы так-таки довольны своим земным бытием, декоративным искусством и декретами, запрещающими познание?

— Вполне довольны.

— Хорошо, что все-таки не все у вас довольны. Остались все-таки живые умы и живые сердца даже среди вашей китайщины. Вернемся, однако, к прежней теме об искусстве. Ваши предшественники, жившие задолго до вашей эры, требовали идейного искусства.

— В те времена, очевидно, это диктовалось необходимостью. Империализм и коммунизм ожесточенно боролись между собой. И те, и другие искали идеологической поддержки в искусстве и в науке. У нас надобность в этом миновала.

И они снова задолбили:

— Радующие глаз яркие краски… декоративность… Радующий глаз яркий балет.

— Обыденная чернота межпланетного пространства, — подсказала я.

Граждане единогласно пожали плечами, их одинаковые глаза выразили одинаковое сожаление:

— У вас избыток индивидуалина.

Я злорадно крикнула:

— Не только у меня. Кое у кого и из ваших он имеется. И все-таки справиться вы с ним не можете. Эта «частная проблема» очень беспокоит вас. Надеюсь, что она когда-нибудь взорвет ваш мир и рассеет его в обыденной черноте межпланетного пространства.

Черт, еще более побледневший, не проронивший ни слова за все время моего собеседования с гражданами «второго варианта», спросил меня:

— Хватит?

— Нет! Постойте! Еще один частный вопрос. Когда-то ратовали за освобождение, за независимость и полный суверенитет даже самой крохотной угнетенной страны в Африке и в Азии. В каком положении теперь эти страны?

Граждане, все, как один, приняли серьезную мину:

— О, это была затяжная борьба. Борьба кровопролитнейшая, к большому сожалению. Когда коммунизм победил во всех крупных странах, эти группки дикарей начали с остервенением драться за свои обычаи, за своих божков, за свои привычки и жизненный обиход, недопустимые при коммунистическом строе. Они цеплялись за свою национальную дребедень, они не хотели сливаться с цивилизованным передовым человечеством. Победивший коммунизм, ясное дело, не мог позволить этого…

— Индивидуалина, — подсказала я.

— Да. Этого гнетущего невежества, этой тупой племенной ограниченности, этой косной приверженности к родовым — чисто инстинктивным — нравам, порядкам и нормам поведения. Долго и терпеливо мы доказывали этим жалким народцам необходимость подчиниться непреложным законам развития человеческого общества, долго объясняли им все положительные стороны новых форм социального бытия. Уговоры и широкая агитация не привели ни к чему. Пролетарского интернационализма эти отсталые племена понять не могли, хотя некоторой степени промышленного развития они уже достигли. Они вопили о своих интересах, о каком-то невероятно важном значении в истории человечества их ничего ценного не представляющих местных убогих культур. Они вопили о каком-то вкладе в цивилизацию, который им помешали внести колонизаторы, а теперь мешаем мы. Это была смехотворная и неприятная буча.

— Надеюсь, что вы им вправили мозги с помощью военной силы.

— Пришлось. Нужно признаться, что их осталось очень-очень немного. Оставшиеся слились с нами и стали счастливыми гражданами нового мира.

— Понятно!

И я скомандовала моему спутнику: