Избранное: Контрапункт. О дивный новый мир. Рассказы

Уважала? За что?

— Узы брака священны, и то, что вы свято чтили их, хотя ваш брак не принес вам счастья, заставило меня уважать вас, восхищаться вами и… осмелюсь ли я произнести это слово?..

Грабитель, призрак в саду! Нет, поздно!

— …и полюбить вас. Генри, полюбить еще сильнее. Но, Генри, теперь мы свободны!

Свободны? В темноте послышался шорох — она опустилась на колени перед его креслом:

— Генри! Генри! Я тоже была несчастна.

Ее руки обвились вокруг него, и по тому, как вздрагивали ее плечи, он понял, что она рыдает. Словно просительница, молящая о пощаде.

— Не надо, Дженнет! — воскликнул он. Эти слезы были ужасны, ужасны. — Нет, только не сейчас. Успокойтесь, подите лягте в постель. — Он похлопал ее по плечу и встал, высвободясь из ее объятий. Она так и осталась на полу возле кресла, на котором он сидел.

Пробравшись ощупью в холл и даже не разыскав свою шляпу, он вышел из дома и осторожно прикрыл за собой дверь, так, чтобы не скрипнуло. Тучи рассеялись, в чистом небе светила луна. Дорожка была вся в лужах, из канав и стоков доносилось журчание воды. Мистер Хаттон шлепал прямо по лужам, не боясь промочить ноги.

Как она рыдала! Душераздирающе! К чувству жалости и раскаянию, которое вызывало в нем это воспоминание, примешивалось чувство обиды. Неужели она не могла подыграть ему в той игре, которую он вел, — в жестокой и забавной игре? Но ведь он с самого начала знал, что она не захочет, не сможет играть в эту игру, знал и все же продолжал свое.

Что она там говорила о страстях и стихиях? Что-то донельзя избитое и в то же время правильное, правильное. Она была как подбитая чернотой туча, чреватая громом, а он, наивный мальчонка Бенджамин Франклин, запустил воздушного змея в самую гущу этой грозы. Да еще жалуется теперь, что его игрушка вызвала молнию.

Может, она и сейчас стоит там, в лоджии, на коленях перед креслом и плачет.

Но почему сейчас он не мог продолжать свою игру? Почему чувство полной безответственности вдруг исчезло, бросив его, мгновенно отрезвевшего, на милость этого холодного мира? Ответов на свои вопросы он не находил. В мозгу у него ровным ярким огнем горела одна мысль — мысль о бегстве. Бежать отсюда не медля ни минуты.

IV

— О чем ты думаешь, котик?

— Так, ни о чем.

Наступило молчание. Мистер Хаттон сидел, облокотившись о парапет земляной террасы, подперев подбородок руками, и смотрел вниз, на Флоренцию. Он снял виллу на одном из холмов к югу от города. С маленькой террасы в глубине сада открывался вид на плодородную долину, тянувшуюся до самой Флоренции, на темную громаду Монте-Морелло за ней, а правее, к востоку, на рассыпанные по склону белые домики Фьезоле. Все это ярко освещалось в лучах сентябрьского солнца.

— Тебя что-нибудь тревожит?

— Нет, спасибо.

— Признайся, котик.

— Но, дорогая моя, мне не в чем признаваться, — мистер Хаттон оглянулся и с улыбкой похлопал Дорис по руке. — Шла бы ты лучше в комнаты, сейчас время, сиесты. Здесь слишком жарко.

— Хорошо, котик. А ты придешь?

— Вот только докурю сигару.

— Ну хорошо. Только докуривай скорее, котик. — Медленно, неохотно она спустилась по ступенькам в сад и пошла к вилле.

Мистер Хаттон продолжал созерцать Флоренцию. Ему хотелось побыть одному. Хорошо было, хоть ненадолго, избавиться от присутствия Дорис, от этой неустанной заботливости влюбленной женщины. Он никогда не испытывал мук безответной любви, зато теперь ему приходилось терпеть муки человека, которого любят. Последние несколько недель тянулись одна другой томительнее. Дорис всегда была с ним как навязчивая мысль, как неспокойная совесть. Да, хорошо побыть одному.

Он вынул из кармана конверт и не без опаски распечатал его. Он терпеть не мог писем — теперь, после его вторичной женитьбы. Это письмо было от сестры. Он наскоро пробежал оскорбительные прописные истины, из которых оно состояло. «Неприличная поспешность», «положение в обществе», «равносильно самоубийству», «не успела остыть», «девица из простонародья» — все как на подбор. Без таких слов не обходилось теперь ни одно послание от его благожелательных и трезво мыслящих родственников. Раздосадованный, он хотел было изорвать в клочья это глупейшее письмо, как вдруг на глаза ему попалась строка в конце третьей страницы. Сердце у него болезненно заколотилось. Это что-то чудовищное! Дженнет Спенс распускает слухи, будто он отравил свою жену, чтобы жениться на Дорис. Откуда такая дьявольская злоба? Мистер Хаттон — человек по натуре мягкий — почувствовал, что его трясет от ярости. Он отвел душу бранью с чисто ребяческим удовлетворением обзывая эту женщину последними словами.

И вдруг ему открылась нелепейшая сторона всей ситуации. Подумать только! Будто он мог убить кого-то, чтобы жениться на Дорис! Если бы кто знал, как ему томительно скучно с ней. Бедняжка Дженнет! Она хотела отомстить, а добилась лишь того, что выставила себя дурой.