Избранное. Молодая Россия

Даже нет надобности заглядывать вперед: в пределах самого дневника эта двойственность его мышления и натуры обнаруживается как нельзя более ярко. Он с презрением говорит о дворах и царедворцах, не прощает даже Гёте его принадлежности к скромному веймарскому двору, но сам отнюдь не прочь войти хоть в минутное общение с князьями земли, притом без всякой особенной нужды. Проездом через Зальцбург он считает нужным сделать визит баварскому наследному принцу и остается у него обедать. Через несколько дней по приезде в Париж он представляется королю, герцогине Ангулемской{304}, графу д’Артуа{305} и другим членам королевской фамилии (король благодарил его за спасение французских пленных в Москве), а по вступлении русских войск в Париж представляется Александру и ведет себя при этом так искусно, что царь уплачивает за него, по представленному им реестру своих долгов 25 000 рублей. Эта подачка, да милостивое согласие Александра отсрочить на некоторое время его возвращение в службу повергают его в умиление; ненависть к «тиранам» забыта: «Вот мое положение с государем, можно ли не любить его? Можно ли не посвятить ему до последней капли крови всю жизнь свою?» Он жадно слушает уверения Лагарпа о либеральных наклонностях Александра: «тем лучше: я твердо решил только при этом условии служить ему»; в другой раз он заявляет, что при Александре ему, по-видимому, нечего бояться за свой либерализм, если же на престол вступит Константин, – «я 24-х часов не останусь при нем в России». Не верьте ему: он усердно будет служить и при вовсе не либеральном режиме Александра в 20-х годах, а позже и при Николае, и еще отсюда же, из Парижа, он собирается на обратном пути в Россию заехать в Варшаву навестить великого князя Константина. Далее: он ненавидит протекцию. 17 октября 1815 г. он пишет в дневнике: «Был у Лагарпа. То, чего я опасался с его стороны, вчера случилось. Он сказал мне, что хочет рекомендовать меня государю, как человека, который может быть ему полезен. Не говоря уже о том, что я не желаю ничьей протекции, – я буду безутешен, если он хоть в малой мере заподозрит бескорыстие услужливости, которую я ему оказывал. Я сказал ему, что я ищу и ценю, как необходимое условие моего счастья, только уважение честных людей, а вовсе не милости дворов». Но когда три месяц спустя Лагарп предложил ему составить для царя записку о Ланкастеровых школах, он совсем не отказался от этого посредничества, а, напротив, возликовал: «Какое поприще открывается передо мною» и т. д. Та же история повторилась и с гр. Каподистрией{306}. Он счел нужным сделать последнему визит. Две недели спустя он пишет: «Г. Каподистрия уехал, не дав мне обещанной аудиенции. Тем хуже, но не для меня. Я очень забочусь о своем счастии, и полагаю его прежде всего в отсутствии потребностей; ясно, как мало я нуждаюсь в каком-либо министре Его Величества». А по приезде в Россию, опираясь именно на это мимолетное знакомство, он начнет осаждать Каподистрия просьбами и домогательствами чисто личного свойства и через него прекрасно устроит свои дела. «Ему ничего не нужно», – но так как он не любит отказывать себе, то ему всегда нужды деньги; он получает деньги от матери, выпрашивает у царя, и ему все-таки не хватает; тогда он занимает у знакомых – как занимает! Спрашивал у одного, у другого, наконец ему дают совет обратиться к Воронцову{307}; он отправляется к Воронцову, тот встречает его объятиями, но насчет денег рассыпается в извинениях; он обращается к другим, – один русский офицер дает ему 1800 р., но этого мало, он отправляется к банкиру Лафитту{308}, и т. д.; и все это он совершает с важностью, вполне сохраняя чувство своего достоинства. Или в другой раз: узнал он, что компания русских офицеров осадила богатого соотечественника, знакомого и ему, – все брали взаймы; Кривцов, рассказав об этом в дневнике, замечает: «Все берут, почему бы и мне не взять?» И взял, конечно. А на другой или третий день он отправляется благодарить благодетеля и, застав у него еще несколько человек, пришедших с той же целью, как он, выражает про себя благородное негодование: такие-де вещи должны бы делаться между порядочными людьми не иначе, как письменно!