Избранное. Молодая Россия

После этого письма он не писал почти два месяца. Он успел осмотреться и освоиться со своим новым бытом; теперь он может дать друзьям обстоятельный отчет во всем, что их интересует. Петербургские воспоминания отошли на задний план: его письмо дышит восторженным упоением. Он начинает с подробнейшего описания внешнего вида университета. Ничего пышного! беспорядочная толпа студентов в вестибюле; старые, закопченные аудитории, узкие скамьи, изрезанные именами Луиз и Амалий, невзрачные кафедры… «Нет! наш университет несравненно выше в этом отношении: как чисто выметены аудитории! скамьи и кафедры как будто сегодня выкрашены! Любо посмотреть! И какой порядок между благородным учащимся юношеством. А здесь – сидят в шляпах до прибытия профессора, а иногда и во время лекции, если негде поставить шляпы. – Но с этих старых кафедр нисходят слова жизни, которые глубоко западают в душу и хранятся в ней, как драгоценные перлы на дне моря, пока буря не вызовет их наружу. В этих мрачных залах сияет солнце познания; цветы человеческого духа развиваются в разнообразнейших формах; под одною кровлею здесь мирно живут самые противоположные мнения».

Он подробно характеризует всех выдающихся профессоров и сообщает огромные выдержки из их лекций. Вот Стеффенс{605}, «оратор-проповедник, которого громкий голос и живые телодвижения суть невольное выражение его пламенной души»: он говорит о философии религии, вернее, – о борьбе и грядущем примирении религиозного чувства с философским убеждением. Рядом с ним – Геннинг{606}, читающий энциклопедию философских наук по Гегелю, вернейший ученик Гегеля – Михелет{607}, Ганс{608}, произносящий с кафедры такие афоризмы: «Конституция, данная монархом, не имеет никакой силы, никакого значения: сам народ должен дать себе конституцию!» или: «Французская революция (1789) есть высшее развитие христианства, – явление оного столь же важно, как явление самого Христа»; Бек{609}, читающий энциклопедию и методологию филологических наук, как философской дисциплины, не имеющей ничего общего с той жалкой филологией, «которая занимается буквами, точками и запятыми древних писателей». – Целый мир идей возвышенных, вдохновенных, сулящих полную разгадку бытия.

Неудивительно, что Печерин точно опьянел. Мы, люди двадцатого века, даже отдаленно не можем представить себе чувства, с каким юноши 30-х годов переступали порог берлинского университета, – той пожирающей жажды философского синтеза, который должен осмыслить жизнь, и той непоколебимой веры, что этот синтез может быть найден и уже фактически найден, стоит только придти к источнику и напиться. Когда Печерин приехал в Берлин, не прошло еще полутора лет со смерти Гегеля, и престиж его учения стоял в зените.

Печерин, знавший до сих пор только сухую и бесплодную науку академика Грефе, жадно накинулся на эту пищу богов. Филология была на время забыта: «Мощный дух времени, дух европейской образованности осенил меня своими крылами; я слышу его повелительный голос: он говорит мне, что короткое время моего пребывания за границею я должен употребить не на мелочное исследование грамматических форм древних языков, но на то, чтобы усвоить себе современные идеи, напитаться ими на все остальное время жизни. Для меня весьма было полезно, что я года полтора до отъезда за границу должен был почти исключительно заниматься механизмом своего предмета; теперь я могу отдохнуть и после рабочих, ремесленных дней отпраздновать воскресенье науки в богослужении идеям. И сколько содействует такому развитию дух общественного мнения, обнаруживающийся в книгах и журналах, а особенно преподавание здешних профессоров, которое основано на идеях и насквозь проникнуто идеями!» Ежедневно, от 9 до 12 часов утра, он слушает лекции; после лекций, часу во втором, обедает с земляками в ресторане Гильгендорфа; потом идет в музей, где почти каждый день проводит часа два, главным образом, в отделении античной скульптуры, и иногда «совершенно забывается в наслаждении, смотря на эти идеальные формы человеческой красоты». Дома он не работает – только читает что-нибудь, иногда Гегеля, но большею частью все самое свежее, новейшее: «меня обуял дух современности». Он получает две газеты – одну политическую, другую литературную: «Магазин Иностранной Литературы». Недавно он прочитал только что изданные последние песни Беранже: «это венец поэзии Беранжера и венец французской поэзии, которая, по моему мнению, никогда еще так высоко не воспаряла». Особенно его поразила одна строфа из стихотворения Les fous[340] – он затвердил ее: «Как часто мысль, как безвестная дева, ждет себе супруга: глупцы считают ее безумною, мудрец говорит ей: скрывайся! Но какой-нибудь безумец, который верит в завтра, встретив ее в удалении от света, берет ее себе в супруги, и она делается плодовитою для счастия рода человеческого»{610}.