Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

Когда человек находился в присутствии богов известных, определенных, признанных, так сказать зарегистрированных, он мог спокойно оставаться человеком; именно потому, что Бог назывался Богом, человек мог называться человеком; были ли это боги человекоподобные или сверхчеловеческие, Единый Бог или Бог личный, пока Бог был на своем божеском месте, человек мог оставаться на своем человеческом месте; по действительно небывалой иронии, как раз в тот век, когда человек полагает, что освободился, что сбросил с себя бремя всех богов, — именно в этот век он сам теряет свое человеческое место и оказывается, наоборот, обремененным всеми древними божествами; пожиратели Бога милостивого — вот расхожая формула наших антикатолических демагогов; они сами проглотили много больше богов милостивых, или богов злобных, чем они думают.

Рядом с богами Олимпа, рядом с Единым Богом, рядом с Богом христианским историк был человеком, оставался человеком; рядом с пустотой, рядом с отсутствующим Богом старая гордыня делает свое дело; человеческий дух утратил равновесие; стрелка компаса взбесилась; современный историк стал Богом; наполовину неосознанно, наполовину с готовностью он сделал самого себя Богом; не таким, как наши легкомысленные, бесчувственные и глухие, бессильные, искалеченные божества; он себя сделал просто Богом, Богом вечным, Богом абсолютным, Богом всемогущим, всеправедным и всеведущим. […]

Исчерпать огромность, безграничность, бесконечность подробностей, чтобы добиться познания всего сущего, — такова сверхчеловеческая задача дискурсивного метода; отправляться из самого дальнего далека, двигаться вдоль самой долгой череды; прийти как можно позднее; сразу же по прибытии отправиться вновь в самое дальнее внутреннее путешествие; но если между самой дальней из возможных отправной точкой и самым запоздалым из возможных прибытием и в самом этом прибытии располагается огромная, безграничная, бесконечная череда подробностей, как исчерпать эти подробности; только Богу это по силам; и в то самое время, как профессора истории и историки отказывались становиться королями и императорами и гордились собой за это, они не замечали, что в то же самое время тот же самый новый метод, этот научный метод, современный исторический метод требовал, чтобы они становились Богами.

Такова неслыханная задача современного мира; задача еще небывалая; историк изгоняет Бога отовсюду, без разбору, слепо, и из науки, где, быть может, Ему и вправду нечего делать, и из метафизики, где, быть может, для Него нашлось бы какое-то занятие; Бог изгнан из истории; и по особой иронии, по неожиданному обороту дела, Бог обретает себя в ученом-историке, Бог не изгнан из ученого-историка, то есть, буквально, историк создал свою науку согласно методу, который требует от него как раз обладать свойствами Бога.

Такова задняя мысль у всех тех, кто основал современную историческую науку, ввел в употребление современные исторические методы, то есть у всех тех, кто целиком перенес в область истории научные методы, заимствованные из наук, не являющихся историческими: человечество — всевластный господин всей своей истории; человечество, исчерпавшее все подробности всей своей истории, прошедшее всю безграничность, всю бесконечность безграничных, бесконечных путей, буквально исчерпавшее всю безграничную, бесконечную вселенную подробностей; человечество — Бог, поместившее, заключившее все познание во вселенной своей всеобъемлющей памяти. […]

Человечество — Бог, набитое своей всеобъемлющей памятью до отказа, так что отныне ему уже нечего больше познавать; человечество — Бог, погруженное подобно Богу в созерцание своего всеобъемлющего знания, так полно, так совершенно исчерпавшее подробности сущего, что дошло до конца и застыло. […]

Вероника, или Диалог истории и плотской души

«Я тебе еще не все сказал: я снова обрел веру. Я католик!» — признается Шарль Пеги своему верному Лотту 10 сентября 1908 г., пережив серьезную болезнь и смерть друга Эдди Марикса.

Лотт вспоминает: «Это было как порыв любви, и, плача горячими слезами, сминая шляпу в руках, я почти невольно сказал ему: “Ах, друг мой, все мы пришли к одному”. Все к одному: откуда пришли эти слова, ведь еще мгновение назад я был неверующим? Итогом какой медленной, скрытой, глубинной работы они были? В этот миг мне стало понятно, что я — христианин».