Избранное. Том первый

Перечитав написанное, Гарусов тотчас же пошёл к воеводе, который маялся с похмелья и глядел на мир красными, почти бессмысленными глазами. Он и трезвый-то частенько жаловался на голову, делал примочки, пил рассол. Ни рассол, ни примочки не помогали. А крепко выпив, воевода становился бешеным.

– Вот, Пётр Петрович, опять эти Отласы... указ царский нарочно испакостили... чины спутали. Уж сил нет с ними ссориться.

– Пороть! – не разбираясь, велел воевода. – На козлы!

Гарусов резко выскочил и приказал казакам при воеводской избе вести Григория на площадь. Воевода, застонав, схватился за голову и покатился по полу. Дикая, нестерпимая боль разламывала череп, когда у него начинались эти страшные приступы. Он зверел, и знающие его люди, казаки и писчики, в такие часы старались не показываться ему на глаза.

Григория увели, принародно раздели, и хотя в толпе казаков и посадного люда, оказавшихся подле лобного места, раздавался ропот: мол, слаб и хвор человек, не выдержит, да и так ли уж велика его вина, – Гарусов вызвал палача Алёшку Пьяного и всё торопил его, боясь, что воевода одумается.

– Да что ж вы творите, звери? – вскричала какая-то женщина. – Парень и так на ладан дышит.

На неё шикнули, велели убраться. Григорий не стонал, не просил пощады. Принимал муки свои молча. После двенадцатого удара у него хлынула горлом кровь.

– Проси пощады, злыдень! Кайся!

– На господа уповаю... Он надежда моя и отрада... А ты будь проклят, – только и вымолвил за всё время Григорий, и Гарусов, услыхав его проклятие, содрогнулся. – Чёрной смертью помрёшь... помни!

– Бить! – с пеной у рта орал взбесившийся сотник. – Бить, пока жив!

И Григория били. Ревел белужиной Васька, рвался к дяде. Его удерживали за руки казаки.

– Не лезь, сосунок! А то и тебе достанется.

Мотался крест на церковной башенке. Спаситель мотался и ничего не мог сделать с людишками, взявшими в свои руки власть и злоупотреблявшими этой властью.

Ещё видел Григорий плачущих баб – хоть экзекуция здесь не диво, каждый день кого-нибудь пороли, – Ваську, рвавшегося из дюжих рук вцепившегося в него казака, распятых в небесах птиц, чёрных от боли в кружащейся белизне, чувствовал треск рвущейся кожи. В нос била его же собственная парная кровь.

– Бога... бога из меня выбиваете... Бог-то... он в каждом из вас... бога!

Били, пока говорил. И говорить перестал – били. И падал снег, тяжёлый, липкий, с козел скатывался, пропитанный кровью.

– И-ироды! – проклинала какая-то старуха. – Убивцы!

– Попомнишь меня, пёс! Попомнишь! – грозил Гарусову Васька. И среди множества равнодушных, привыкших к жестокостям людей они двое да ещё эта кричавшая старуха, мать Потапа, чувствовали себя одинокими.

День был сер, въедался в кровавые полосы на спине, и мертвенная серость расходилась по всему телу. Вот и лицо посерело, лишь только раны да дымящаяся кровь напоминали, что человек изваян не из гранита и что человек этот только что жаловался: «Бога... бога во мне убиваете. Бог в каждом человеке!».

Верно ли? Верно ли?

Васька видел и запоминал эти лица. Один, вислогубый казак, что-то с усмешкою говоря другому, кривому на правый глаз, сплёвывал кедровую шелуху. Шелуха цепочкой висела на губе, стекала на сивую редкую бороду. Сосед его морщил седые брови, почёсывал лоб. Третий, чуть дальше от козел, криво ухмылялся, подталкивая локтем толстую краснолицую бабу. Мужичонка в серой щетине ковырял в ухе и взглядывал на низкое небо, словно искал там правды или гадал о погоде на завтра. За его спиной, скаля лошадиные зубы, ржал сутулый верзила. Как лес стояли, чужие и нелюдимые. Холодно в этом лесу, стра-ашно!

Васька закричал, сжался и не сразу понял, что случилось... Какой-то мужик, огромный, в заношенной рясе, с веригами на плечах, отшвырнул палача, сбил с ног Гарусова и, взяв Григория на руки, рассёк надвое изумленную толпу.

- Бога они... бога во мне били... – пересохшими губами чуть слышно жаловался Григорий; собрав силы, поднялся, здоровой рукой указал на сотника: – Помни, Яков: бездомному псу позавидуешь! Смерть на лике твоём вижу! Помни!

- Не ропщи! – басил Иона, ведя его в раскольничью слободу. Господь боле нашего вынес... И нам терпеть все муки земные... Готовься к худшим...

– Не туда – запротестовал Григорий, узнавая дорогу. – Домой!

И снова возникли чёрные кресты в небе – галки, и рядом, словно об усопшем, рыдал Васька, впервые столкнувшийся с человеческой лютостью. Слёзы ли Васькины, стон ли распятых галок придали Григорию сил. И только что жалкий, опозоренный и бессильный, он почувствовал, как с кончиков пальцев наливается страшною и палящею силой. Она растекается по рукам, по ногам, по всему истерзанному телу, заливает ослабевшую душу, и теперь с этой силой не совладать и сотне палачей и насильников. Сохнут залитые кровавой слезою глаза, твердеют и наливаются алостью серые скулы.

– Тяжёл ты, сыне, – пожаловался Иона, снова пытаясь взять его на руки. – Старею, что ль?