Избранное. Том первый

Лён чесали перед тем, как воде тронуться, Гарусов воротился из Тобольска с обозом. Не близок путь, и потому запасся изворотливый сотник всякими товарами. А товары, будто соломой, переложил льном да куделей. Куделю себе взял, велел работницам екать да на кроснах'[4] ткать, а лён немятый продал Отласам. Измяли его – Ефросинья всему учила, – теперь чесали, выпросив чесалы у Гарусихи. Та, словно боярыня, чёрных дел не касалась. Переваливалась гусыней по двору, рассыпала девкам подзатыльники. А Отласихи дружно устроились у себя в бане, дверь открыли, чтоб не задохнуться от кострики и, благословясь, сели за чесала.

Фетинья, хоть сроду крестьянского дела не знала, освоилась быстро. У Стешки выходило худо: то не прочёсывала, то натыкалась пальцами на острые зубья.

– Это тебе не с мужиками тешиться. Едва прилегла – опухоль нажила, – посмеивалась Фетинья и с весёлою злостью била пучком мятого льна по зубьям, словно судьбу-злодейку била, которая оставила её, бабу в самом соку, одной-одинёшенькой. Болтается где-то Долгий Иван по белу свету, может, узкоглазых якуток лапает, а ты живи тут, тоскуй, ворочайся бесконечными ночами в постели да слушай, как сверчок выпевает: «Спи, спи, не проспи...». Искала проклятущего, все щели обшарила, а как погасишь лучину, он снова своё заводит: «Спи, спи, не проспи...» – словно предупреждает о чём-то. Слышно, как ухает за окном река, тоже не хочет покориться времени, а мороз корёжит её, стискивает беспощадными ладонями. И стонет она в тоске и бессилье, и жалуется, а то возьмёт и взрыдает. Жутко тогда становится Фетинье и беззащитно. Бояться вроде бы некого: острог охраняют. Да не враги ей страшны. Страшны мысли, которые ночью приходят. Войдут неслышно, как ведьма в чёрном покрывале, по избе шарятся, ощупывают потолок, стены. Миновав божницу, перешагивают порог и всё ближе, ближе, потом над кроватью склоняются. И, вглядевшись, не ведьму видит Фетинья, – Ивана, грозящего ей пальцем. Не зря грозил-то... приходит, молчаливый, тихий и жуткий. Сжимается баба под тулупом, обмахивает крестом лоб и молит: «Не лезь! Не лезь! Ни в чём перед тобой не грешна». Выпрямится он, обведёт избу раскосыми чёрными глазами и, пятясь, исчезнет. И тогда принимается трезвонить сверчок. Лишь под утро засыпает Фетинья. Поднявшись, смеётся над своими страхами, а в виски долбит: «Живой ли? Не зря же ночами является».

Стешке другие сны снятся. Однажды подошла Фетинья к её кровати с лучиной, заглянула в лицо. Заглянула – отпрянула: лицо спящей, как у святой девы, лучилось. И не скорбь на нём, а лёгкая дрожь счастливого ожидания. Ждёт мужа из дальнего похода. Ждёт сына. Уверена дурёха, что сына в себе носит, как Володей ей велел. Дунула зло на огонь, прислонилась спиной к выстывшей бревенчатой стене. Тут сверчок пискнул, под самым пальцем зашевелился. Давнула и с отвращением вытерла палец о подол нательной рубахи. «И я бы могла носит в себе Володеево семя... Долгий-то мой износился... не может. А я могла бы...» Крошила лучину, не замечая, что в мякоть пальцев втыкаются занозы, мяла чёрный нагар. Даже через половики от плах потягивало холодком. И этот холодок остужал её злость. Падала в кровать, закрывалась с головою, засыпала. Вскакивала раньше всех, балагурила через прикушенную губу. В такие дни Ваську не била, но он избегал её шального и текучего взгляда, старался не попадаться на глаза.

«Мамка опять удила закусила...» – жаловался он Григорию. Тот, отбив положенное число поклонов, наскоро хлебал молоко с крошками и уходил в приказную избу. Ваську тоже приучил к службе, поручая ему самые простецкие дела. Парнишка уже счёт знал и начинал коряво выписывать буквы. «Это тебе завсегда сгодится!» – внушал Григорий, и парнишка, высунув язык, до самого обеда вёл счёт, который после него тщательно проверяли, читал Отласы через дядино плечо затейливую вязь письма. Дома Григорий почти не бывал. После службы уходил к раскольникам, молился там допоздна, слушал Ионины проповеди. Приходил за полночь усталый и просветлённый. Туда же частенько исчезала и Ефросинья.

Фетинья со Стешкой оставались вдвоём. Говорить им было не о чем. Сидели, молчали. Молча пряли. А потом, как кончат управу, идти в баню и чесать лён на куделю. Тут, сплёвывая пыль и кострику, Фетинья давала языку волю. Злилась, завидовала, что не может рассердить или даже хотя бы немножко смутить Стешку.

16

Гарусов-старший стерёг случай. И случай этот представился. «Уж я отыграюсь на вас, Отласы! Я отыграюсь!» – подмигивая себе, думал он. Вернувшись из Тобольска, дал переписать Григорию царскую грамоту, в которой указывалось служивым людям присоединять к окраинным землям земли новые и удерживать их. А в грамоте Григорий обнаружил ошибки и выправил их по своему разумению. Вот эти поправки и сослужили ему дурную службу.