Избранное. Том первый

Вождь закивал и что-то приказал двум ближним старейшинам. Те в свою очередь передали по цепочке, и повеление старца дошло до его жён. Две из них кинулись куда-то в кусты, где стоял шатёр туфана, вынесли оттуда лежак и костяные иголки. Туфан устроился на лежаке, вытянул вдоль тела набухшие жилами руки, сомкнул голые синеватые веки. Старцы приказали разуть вождя, засучить рукава, а голову почтительно обнажили сами. Затем, обмакнув в реке руки, взялись за иголки, которые перед тем подержали над костром. И вот осторожные их пальцы заработали, как клювы синиц: тю-тю-тюк, словно подбирались к самому вкусному зёрнышку, а малые зёрнышки, менее аппетитные, склёвывали в первую очередь. Оп! Вот и оно. И иголка впилась остриём в одрябший сгиб локтя, потом – в другой локоть. И вот уж на запястьях, на лбу, на щиколотках выросли костяные веточки...

– Чо они шьют из его? Тряпица-то уж больно изношена, – обходя старика то справа, то слева, острил Володей. Тот, хоть, наверно, больно было, не двигался, чуть слышно посапывал. – Вот диво! Колют, а он дрыхнет.

– Тише! – цыкнул на него Гарусов. – Щас проснётся – сны расскажет. Сны-то у него вещие.

– Сны всяк рассказать может. На это много ума не надо.

– Мне про поход сон нужен... Хочу знать, чем поход кончится.

– А как повоюешь, так и кончится.

– Тсс! Разбудишь.

Вся толпа – казаки, туфаны – замерла, дожидаясь, когда старец, напоминающий в иголках белого ежа, наконец проснётся. Он посапывал, изредка вздрагивая тряпичными веками, шевелил синими губами. Один из его соратников что-то внушал ему, водил ладонями над лбом, над глазами. Второй молчал, тыкаясь головою вниз и почти касаясь груди спящего. Должно быть, и сам засыпал. Но вот он отступил, резко выпрямился и что-то отчётливо прокричал.

– Велит проснуться, – шепнул Егор. – Сейчас сон рассказывать будет.

– Иголки-то для чего? – просил Володей.

– А чтобы сон был крепче. Лечат они.

– Иголки? Хэ-хэ-хэ! Володей громко расхохотался, но старец по-прежнему спал. – Я эдак саблей могу полечить... Ширкну разок-другой в брюхо – враз все хвосты вытряхну.

– Саблей – нет, а иголки лечат. Это от стариков известно.

Недоумённо замер лес, словно изумился людскому суеверию. Всё ясно вокруг: вот земля, вот вода, вот птицы сверлят над рекою воздух, вот комарьё вьётся и стонет и над головами, в синей вышине, кружит коршун, задумчивый и отрешённый. Может, устал от жизни, а может, беда у него какая... Да что бы ни было – всё на виду. Следки кровавые клюквы, словно горностай раненый проскакал, восковые бусы морошки, чуть влажноватая кора осин, ещё не отряхнувшихся от ночной сырости, и звенят камыши... И материнскою мощью налились волчьи ягоды на кустах, полны сока, полны жизни. Где-то поблизости вскрикнули кулички: «Воротись! Воротись!». Кого потеряли? А вон солнце заходит за тучи. «Воротись, светлое! Не покидай нас!» – заголосили все птицы, и лес наполнился мощным гомоном. Кричали птицы, как ребятишки перед дождём: «Дожжык, дожжык пушше! Чтобы хлеба гушше!». Кричали и верили: будет хлеб. И птицы верили: солнце их не покинет. Оно навсегда...

А люди молчали и молча ждали, когда проснётся исколотый костяными иголками старец. А он блаженно сопел и плямкал во сне провалившимися губами.

– Не просыпается, – пожаловался один из стариков, ставивших иголки. – Может, туда улетел? С духами советуется?

– Щас я его спушшу, – Володей отхватил ножом кусок оленьей шкуры, подпалил на костре и дал понюхать разоспавшемуся кудеснику. Тот ошалело вскочил, зачихал, затряс головою. – Ну, сказывай, дед, чо ты там выспал?

– С победой вернётесь, – перевёл Егор его расслабленное токованье.

– Гляди, не оммани! – пригрозил пальцем Исай. – Ежели что – ворочусь после... Иголок побольше навтыкаю. – И обернулся к Отласу: – Казачков-то своих собирай. Плыть время.

13

Давненько казаки в походе. Уж третий иней пал. Ягод видимо-невидимо. Под ногами хрустят грибы. Так жалко, что нельзя их все собрать! Володея пучит от сушёных и свежих ягод, от грибницы. В жалконьком острожке народу всего ничего, а тоже есть-пить хотят. Ну живности-то здесь, мяса и рыбы, вдоволь, а вот хлебушка маловато. Перебиваются казаки чем придётся, к саранкам корьё берёзовое подмешивают. Главные запасы забрал с собой Гарусов. И чем-то надо было питаться и кормить казаков. Володей слыхал от отца про хлебную траву дикую. Сказал об этом Филиппу Куркову, оставшемуся за Гарусова.

– Давай, Володьша, ишшы. Может, и впрямь та трава в пишу годится, – поддержал Филипп. Вздохнув, признался: – Я рожь сеял... не взялась што-то. Видно, земля не та. А как русскому человеку без хлеба? Без хлеба неможно. Ишшы, Володей. Лучше ишшы.

Филипп горестно, по-бабьи подпёр козонками тугую щеку и уставился на Володея маленькими добрыми глазками. Суров человек с виду, и чин немалый – пятидесятник, – а казаки его Фёклой прозвали. Уж слишком он прост душой, добр и доверчив.

С семнадцати годов повёрстан и вот уж тридцать с лишком лет мается по белу свету. Ни семьи у него, ни дома.