Избранное. Том первый

Ворота со стуком открылись, во двор вошла жена Димо, Вела, и подбежала к телеге. Собака залаяла, но, то ли увидев, что пришла только баба, то ли убоявшись хозяйкиной брани, поджала хвост, отошла в сторону и спряталась под маленьким навесом.

— Ох, тетушка, — проговорила Вела, остановившись у телеги и уперев руки в бока, — ты себе тут сидишь спокойненько да занимаешься своим делом, а…

— Что такое? — перебила ее старуха, вздрогнув. — Что случилось?

— Снеси ему какой-нибудь одежи, — ведь их в город гонят…

Старуха онемела. Она пыталась что-то сказать, но не могла рта раскрыть. «В город… значит, плохо дело», — только и мелькнуло у нее в голове.

— Заперли их в подвале, двух слов мне не дали сказать Димо… «Подумаешь, дело какое важное, говорю, словно у кмета кабриолет украли…»

— Когда же их угонят? — спросила старуха упавшим голосом.

— Скоро… Так говорили там…

— Кого задержали?

— Только Димо да Ивана.

— Невестка! — позвала старуха совсем убитым голосом. — Положи еды в полосатую торбу… Ох! Чтоб им всем ни дна ни покрышки… Никак не могут нас в покое оставить, чтоб им в могиле утихомириться… Ну, а за что их задержали, а? Ты спрашивала?

— Спрашивала, да не говорят, — с возмущением ответила Вела. — «Скажите, говорю, надо же мне знать…»

Тошка принесла длинную полосатую торбу, набитую хлебом и другой едой, и перекинула ее свекрови через плечо, а сверху положила небольшое одеяло; потом стащила плащ с сынишки и дала его в руки Мариоле.

— Отдай плащ, холодно мне! — заревел Пете и угрожающе замахал стрекалом.

— Не плачь, внучек, не плачь, это для дяди. Я скоро вернусь и отдам тебе плащ, — попыталась утешить его старуха, потом глубоко вздохнула и, как муравей, поплелась к воротам.

В общинном правлении было людно. Полевые и ночные сторожа, рассыльные и другие должностные лица проходили мимо, важные и безмолвные, словно не видя двух озабоченных женщин. Если одна из них пыталась спросить о чем-нибудь, ей отвечали коротко, отрицательно или просто пожимали плечами, не раскрывая рта. Пищу и одежду задержанным передали, но за что их задержали, собираются ли отправить в город и когда именно, этого говорить не хотели. Женщины просили кмета принять их, но он отказался. Вела яростно раскричалась, принялась ругать все на свете.

— Перестань, милая, не надо, — пугливо остановила ее старуха. — В своем доме ругайся сколько душе угодно, а тут надо по-хорошему… Ведь мы у них в руках… по-хорошему надо, по-хорошему, чтоб их черви сгрызли!..

— По-хорошему, — крикнула Вела. — Вот мы с ними всё по-хорошему, потому-то от них хорошего и не видим… Пускай они хоть скажут мне, за что его посадили, чтоб я знала… немые они, что ли, чтоб им от чумы онеметь!.. Сказали бы — в город ли их погонят, или еще куда дальше… Димо ушел из дома только с сотней левов в кармане…

— Хорошо, что хоть столько взял. А у нашего Ванё ни гроша нету… И достать неоткуда.

Из общинного правления вышел полицейский и огляделся кругом. Обе женщины бросились к нему.

— Эй, парень! Военный! Хотим мы тебя порасспросить! — крикнула ему старуха.

— Чего изволите? — отозвался полицейский, повернувшись к ним, и, щелкнув каблуками, отдал честь.

— Ты, что ли, в город их погонишь? — быстро спросила Вела.

— Кого?

— Да наших, которых тут задержали…

— Это вы про арестованных? Точно так!

И он опять щелкнул каблуками своих тяжелых сапог.

— А за что же ты их погонишь, сыночек? — заныла старуха. — Мы ведь свою работу бросили…

— Приказано, — ответил полицейский, пожав плечами.

— Нет, ты скажи — за что ты их погонишь, а?

— Не могу знать.

— Знаешь, да говорить не хочешь, — озлобленно упрекнула его Вела.

— Ваших ведь арестовали, а вы не знаете за что, так откуда мне знать? — ответил полицейский, слегка обидевшись, и вернулся в общинное правление.

Женщины посмотрели на его широкую спину, безнадежно переглянулись и сели на землю прямо посреди улицы.

— Ох, чтоб их чахотка подкосила! — тихонько бранилась старуха. — Чтоб им сквозь черную землю провалиться, чтоб их детям по тюрьмам гнить, чтоб им на них, на детей-то, через решетки смотреть, чтоб им всем пусто было…

Впервые после смерти Минчо старуха забыла и про Тошку, и про раздел, и про свое добро. Ее сковала одна мысль, одна боязнь… Иван! За что его посадили? Долго ли он будет сидеть? А вдруг его изобьют, а вдруг замучают?.. А если его осудят, упрячут лет на пять, на шесть? Господи! Она тогда помрет с горя, все глаза себе выплачет. Когда сыновей было двое, такое легче было переносить. А теперь?.. Кто же будет пахать? Кто станет вязать снопы? Ухаживать за скотом?.. Останется она в доме одна-одинешенька, закукует кукушкой людям на смех… И Мариола представила себе, что сидит она одна, как ведьма, в опустевшем, запущенном доме, и страх сжал ей сердце. Одна! Без единого человека рядом! Без Пете… Ох, пускай бы лучше вместо Ивана забрали ее, ей бы там не так худо было, она бы перенесла это легче. Думала ли она, что так будет, того ли ждала на старости лет?

— Если их в город погонят, надо и нам туда идти, — проговорила Вела.