Избранное. Том второй

К концу года германская армия под Сталинградом начала протягивать ноги и через месяц была полностью уничтожена. В одной подпольной листовке, которую Анго принес деду, было сказано, что в котле под Сталинградом убито, ранено и взято в плен триста тридцать тысяч немецких солдат и офицеров. Русские захватили там двести тысяч автомобилей, орудий, тягачей, грузовиков… Ядовитые зубы гитлеровско-фашистской гадюки вырваны, говорилось в листовке. Теперь остается только размозжить ей голову.

Деду Фоме листовка доставила большое удовольствие. Но ему все казалось, что этого еще мало; в ней еще мало сказано. Русские, наверно, здорово им накостыляли, но правда дошла сюда пообщипанная, потрепанная. Ему все казалось, что правдивые вести, поступающие в Болгарию, где-то на границе обстригают.

Во второе воскресенье февраля, утром, дед Фома пошел в корчму Мисиря. К работам еще не приступали, и в длинном помещении, вокруг высокой чугунной печки, собралось много народа. Большинство пришло только за тем, чтобы послушать последние известия и выяснить, правда ли, что германская армия под Сталинградом уничтожена; но вместо известий радио начало передавать траурные песни и выступления чтецов о павших под Сталинградом немцах. Простые люди, устремившие любопытные взгляды на радиоприемник, вдруг повернулись с проясненными лицами. Значит, советская победа официально признана фашистами! Это в первый раз с самого начала войны против Советского Союза немцы сами признали свои потери и отступление.

Посетители корчмы радостно слушали похоронную музыку и траурную декламацию, но молчали. У них много накопилось на сердце, им хотелось посмеяться над хваленой силой Германии, но они боялись. Каждый, кто скажет хоть словечко доброе о Советском Союзе, о Красной Армии, сейчас же арестовывался. Когда стало ясно, что германская армия под Сталинградом испускает дух, Минко Кинев сказал в маленьком кафе Бучка:

— Хорохорился этот самый Гитлер, но русские задали ему перцу.

Минко был простой крестьянин, пахал свое поле, чтоб прокормить семью, и считал, что политика его не интересует. Он думал, что его мнение о положении в Сталинграде не имеет ничего общего с политикой. Но не так взглянули на это дело в околийском управлении. И Минко ничего не подозревал, когда однажды утром его вызвали в общинное управление «за справкой». Там его ждал полицейский. Он арестовал Минко и отвел его в город. В городе Минко допросили, и он рассказал все как есть. Он считал, что его мнение о положении под Сталинградом — честное и правильное, подозревал, что на него возвели напраслину, и надеялся, что после чистосердечного признания будет освобожден. Но его препроводили выше по инстанции и посадили в тюрьму. Минковица бегала как потерянная и сыпала проклятьями. Она не могла взять в толк, с какой стати сажают человека за правдивое слово. Ей сказали, что против Минко возбуждено дело, его будут судить.

— Недолго им еще властвовать, — кричала она, — да мне дом-то уж разорили…

С тех пор мужчины прикусили языки. Говорили только с глазу на глаз, а если собиралось больше народу, то высказывали свои мнения, только когда это были люди верные, надежные.

Мисирь ходил по корчме, мыл за стойкой стаканы и бутылки и словно не слышал похоронной музыки. Но он прислушивался, не скажет ли кто чего. Более предусмотрительные и осторожные посетители замечали, что он подстерегает, как лисица. И если какой-нибудь простофиля раскрывал рот, они предупреждающе наступали ему на ногу или незаметно тыкали под ребра.

На радостях дед Фома даже икнул раза два и заказал рюмку водки. Он выпивал рюмку водки, только когда бывал чем-нибудь очень обрадован. «За здоровье братушек», — произнес он в уме и с наслаждением выпил. — «Неверный, а?» — подмигнул он сам себе, отдавая рюмку Мисирю.

После победы Советской Армии под Сталинградом всех, кто шумно, уверенно восхвалял гитлеровскую Германию, будто морозом обожгло. Одни из них высказывались теперь уклончиво, другие совсем замолчали. Только Килев, отец Стефан, Тодор Гатев и Панко Помощник продолжали грозить Советскому Союзу таинственным германским оружием, которое Гитлер вскоре бросит на Восточный фронт.

Летом освободили Манола. Дед Фома вздохнул с облегчением. С плеч его свалилась уйма каждый день осаждавших его мелких забот и хлопот. Конечно, Манол не сидел дома, но это уж его дело. Во всяком случае, никто ничего больше не требовал от старика.