Избранное. Том второй

Весной народ опять закопошился в поле. Работа захватила и Манолицу. Никто не мог понять, когда только спит эта женщина. Тяжелый круглосуточный труд, бессонные ночи, заботы и тревога совсем ее иссушили. Даже лежа в постели, она все соображала, чем какой участочек засеять, чтобы прокормить шесть ртов да чтоб и Манолу кое-что осталось, и Томювице в Софию послать, и Костадинчо порадовать. Подымалась ни свет ни заря, вертелась одна-одинешенька — старалась всюду поспеть. Дети ничем не могли ей помочь: они ходили в школу. Перед уходом, после возвращения, утром, в обед, вечером — они просили есть. Когда Манолица была дома, она кое-как с ними справлялась, но когда ее не было, наводить порядок приходилось деду Фоме. Они были голодные как волчата, не хотели хоть немножко подождать, сами принимались шарить по шкафам. Но что они могли найти? Дед Фома прятал хлеб и отрезал им только по ломтику. Хлеб был черный, безвкусный, да и того не хватало. Мука вздорожала, и купить было негде. И с жирами плохо. На Новый год зарезали свинью, но немного мяса послали Томювице в Софию, немного сала — Манолу, и оно почти что кончилось. Манолица припасла горшок шкварок, тушила с ними лук или порей. Ребята уплетали все и оставались голодны.

Много горя повидал на веку своем дед Фома, в великой нищете бывать ему приходилось, но тут им стала овладевать тревога. Тяжелая жизнь пошла для бедняков и грозила стать еще тяжелее. На базаре исчезли товары, а которые еще оставались, быстро росли в цене. Вступив в Болгарию, немецкие войска наводнили города и села и скупили все. Скупили и отослали в Германию. Они грабили целые кипы ситца, миткаля, шерстяных тканей, покупали без разбора обувь, чулки, платки, галстуки, рубашки, снимали с витрин сумочки, пояса, ремни… Быстро и бесшумно очистили они магазины, лавки, склады. Даже в самом захолустном деревенском заведении, где торгуют бузой, не осталось ни единой шоколадки. По главным улицам городков и больших сел ветер разносил разноцветные шоколадные обертки. И когда все было куплено, съедено, вывезено за пределы Болгарии, правители ввели карточки, на которые нигде ничего нельзя было купить. Тогда немцы набросились на кур, поросят, овец, коров. Платили за все впятеро, вдесятеро дороже. С особенным остервенением налетали они на масло и яйца. Наполняли оплетенные бутыли желтками и, запечатав, отправляли в Германию. А белок выбрасывали. «Откуда у этих немцев столько денег?» — спрашивали все. И, повздыхав, уходили с пустыми руками — у народа денег не было, а цены лезли вверх.

Чуть только стало потеплей, ребята пошли босые. Башмаки и кожаные лапти быстро рвутся, а заменить нечем. Купить можно только на черном рынке, да где взять денег? Дед Фома был озабочен. Он уже думал о следующей зиме. Как обуть малышей? Во что их одеть?.. Дед Фома не знал, что бы они делали, если б не Запрян. Тот их поддерживал, они бежали к нему, когда дома не оставалось ни корки хлеба. Но до каких пор будет он их поддерживать? До каких пор будет давать им когда мучки, когда сальца?

Все упорнее думал дед Фома, как устроить, чтоб можно было сводить концы с концами. И ничего не мог придумать. Эх, кабы выпустили Манола, — на это вся надежда. Манол поможет — хоть в хлебе не будет такого недостатка. Как-то раз старик решил было попросить старосту — замолвил бы, дескать, словечко за Манола в околийском управлении. Говорят, от них там все зависит. А коли зависит, значит, могут отпустить домой, по хозяйству. Но тотчас старик опамятовался, махнул рукой: эх-хе-хе, перед этими шакалами заискивать! Никуда он не пойдет, никого не станет просить. Будем жить как выйдет.

По расчетам и соображениям деда Фомы выходило, что Манол может вернуться: ведь скоро уже год, как его отправили в концентрационный лагерь. Не век же он будет там вековать. Говорят, некоторых заключенных освободили. Верно ли это, дед Фома не знал. Но видел, что положение все больше и больше осложняется. На Восточном фронте немцы начали отступать. В одной своей речи Гитлер признал, что эту зиму они еле-еле выдержали. Население завоеванных областей, под руководством коммунистов, оказывало оккупантам все более смелое и все более массовое сопротивление.

И в Болгарии положение тоже осложнялось.

На селе арестовали трех крестьян и отправили их в город. Потом арестовали двух гимназистов. Говорили, будто раскрыта конспиративная коммунистическая организация. Хотели арестовать и Маринчо Ганчова, но он скрылся. Утром, чуть свет, полиция окружила его дом, все перерыла, даже курятник, а его не поймала: убежал. До обеда полицейские в мундирах и в штатском рыскали по дому и по двору, по сараям и сеновалам, стучали в стены, рыли земляные полы — наконец уехали. Говорят, искали оружие.

После этих арестов староста стал очень злой, раздражительный. Видно, ему влетело от околийского управления: чего, мол, смотрел!