Избранное. Том второй

Вторая неделя была на исходе, а он еще ничего не предпринял. Каждый хмурый и недовольный взгляд хозяина вгонял его в дрожь. «Эх ты, недотепа!» — казалось, говорили хозяйские взгляды.

Казак выходил по вечерам, бродил по верхнему краю деревни, подстерегал, высматривал. Он заглядывал в корчмы и кофейни, прислушивался к разговорам, стараясь хоть что-нибудь выведать. Каждый прошедший день разжигал его страх и нетерпение. Он увивался возле Деяна, глядел на него с виноватым видом, как собака, и не смел рта раскрыть.

«Окаянство! — ругался он про себя. — Хоть бы на глаза попался!»

Однажды вечером он воскликнул, хлопнув себя по колену:

— Накрою его в поле!

Наделы у них были в разных местах, но Казак нашел себе дело по соседству с Пантовыми. Те были не из богатых, наделы их тянулись вдоль Пестрой рощи, и если послоняться там, то можно будет увидеть кого надо.

Он не обманулся. В сумерках на опушке пожелтевшей рощи дремала пара волов. Невысокий мужик в потертой барашковой шапке собирался ехать домой. По крупному волу с черной шеей Казак убедился в том, что это упряжка Пантовых. А мужик ростом был похож на Михала.

Рано утром на следующий день крестьяне нашли Михала Пантова у обочины нового шоссе. Он лежал без сознания с разбитой, окровавленной головой. Посреди шоссе безучастно стояли запряженные в тележку волы и мирно жевали жвачку.

2

Два дня Деян ходил ухмыляясь и порой казался веселым. Но по всему было видно, что его что-то тяготило, какая-то тревога отложилась на его круглом, румяном лице. Низкий лоб был нахмурен, и это наводило на Казака страх и сомнение. Чем он недоволен? Кабы хотел совсем прикончить Михала, надо было только намекнуть…

Михала Пантова увезли в город. Три недели лежал он в больнице. Врачи установили сотрясение мозга от удара тупым предметом, скорее всего дубиной. Если бы не толстая меховая шапка, смерть была бы неминуемой.

Трифон, младший брат, просто позеленел от злобы.

— Перебью их всех! — кричал он. — Гнусные, подлые собаки!

— Но ведь ничего неизвестно, Трифон…

— Неизвестно? Это Деян… и тот легавый… его батрак…

Трифон разражался тяжелыми, жестокими угрозами, одна другой страшнее.

Кое-кто одобрительно кивал головой, другие лишь ехидно посмеивались.

Несколько раз Трифона вызывали в общину на следствие, но он уклонялся. Наконец явился полицейский, арестовал его и отвел в город. На основе сведений от правления общины Трифона обвинили в попытке убить брата с целью овладения наследством. Через три дня его освободили — Трифон доказал, что во время происшествия был на мельнице. Обвинение насчет наследства было скроено наспех: у Михала была жена и трое детей.

Никто в деревне не сомневался, что голову Михалу проломил Казак. Недаром он стал таким понурым и задумчивым. Когда он появлялся на людях, крестьяне переглядывались и в глазах у них сквозили ненависть и презрение. Парни-ремсисты[20] иногда подскакивали к нему:

— Подонок! — язвительно цедили они сквозь зубы.

— Кулацкий холуй!

— Получите с лихвой, и ты и твой хозяин!

Это презрение разделяли все голосовавшие за Трудовой блок, особенно теперь, после сокрушительных разоблачений Михала Пантова. Они и раньше подозревали, что Деян нечист на руку, но сводить с ним счеты никто не собирался. Подумаешь, украл пять возов сена — великое дело! А теперь…

— Говоришь, триста декаров, а?

— Ну и ну! Триста по восемьсот — двести сорок тысяч левов наличными…

— Это за последние два года по восемьсот… Раньше декар шел за тысячу двести…

Кто-то из крестьян почесал в затылке.

— Триста шестьдесят тысяч… Ого-го!

— Сукин сын скорее жену отдаст, чем общину выпустит из рук…

— Да что ты! Жену он и за воз сена отдаст…

— Не один он хапал, — промолвил кто-то. — Вот и Элпезов недаром облизывается…

— Еще бы не облизываться — пополам делят.

— Что и говорить. Иначе с чего бы так дружили…

Крестьяне чувствовали себя ограбленными, обманутыми; огромные суммы разжигали зависть, ненависть, жажду мести. Все это они переносили и на Казака. Но он не волновался. Каждым поступком, каждым своим шагом он старался угодить хозяину и по его слову готов был выступить один против всей деревни. Слово Деяна было законом в доме, и Казак знал это как дважды два четыре. Стоило Деяну отрезать как ножом: «Не отдам за тебя!» — и пошли прахом пять лет черного, рабского труда, пять лет надежд и мечтаний о своем доме, нивах, достатке и человеческой жизни…

Такая возможность не укладывалась в голове у Казака. Пять лет он встречал и провожал очередной день мечтой о большом доме с широким двором, о своем поле и двух повозках на железном ходу…

Кина сторонилась его, держалась гордо, не скрывая презрения, но Казак не робел. Лишь бы согласились родители — человек как вода, куда направишь, туда и потечет. Правда, она дочь первого сельского богатея, а он всего лишь нищий безродный батрак, но ведь ей, калеке, только бы радоваться…

Старуха, судя по всему, на его стороне. Деян держался холодно, но и он наверняка не против будущего зятя. Такого работника, как Казак, ему нигде не найти.