Избранное. В 2 томах [Том 1]

Выехав на быстрину, он положил багор в лодку. Его сеть — с виду огромный клубок безнадежно спутанных бечевок — была правильной круглой формы, с двойным кольцом грузил. Никодемус, став на острый, точно птичий клюв, нос своего челна, который и весь-то напоминал стройное тело ласточки, уверенным, плавным движением забрасывал сеть в воду — возможно дальше влево, а потом, по широкому полукругу, вел ее возможно дальше вправо. Секунду его сеть, подобно парашюту, парила в воздухе. И только в воде тяжелое ожерелье из свинцовых шариков, тонувших быстрее, чем сеть, стягивало ее и замыкало вокруг пойманной рыбы.

Иоганна остановилась. Оторвавшись от своих дум, она впала в то странное оцепенение, которое приковывает к месту всякого, какие бы заботы его ни удручали, стоит ему лишь увидеть, как рыбак забрасывает в воду невод. Мальчик Давид, следовавший за Иоганной на расстоянии, тоже остановился. Под мышкой он зажал скатанное в трубку черное с желтыми разводами одеяло.

Когда Никодемус втащил в лодку сеть, в которой билась пойманная рыба, Иоганна, снова охваченная тяжкими думами, двинулась дальше. Опять владели ею ужасы того страшного часа, когда Вюрцбург пылал под шквалом низвергающегося с неба огня.

Давид незаметно проскользнул в сарайчик и через минуту, как пугливый олененок, затерялся в чаще ивняка.

Скатанное в трубку одеяло было брошено на кровать. Иоганна несколько раз прочла записку со словами «Ученики Иисуса» и промолвила улыбаясь:

— Точно в сказке. Но это, конечно, ошибка.

Она вышла из сарайчика и внимательно огляделась по сторонам: может быть, рассыльный, по ошибке принесший сюда одеяло, еще где-нибудь поблизости? Но ничего не увидела и не услышала, кроме ворона, с громким карканьем летавшего над выгоном.

А Давид, огибая горы мусора, мчался бегом на собрание учеников, которое каждый день начиналось ровно в шесть часов вечера.

Иоганна с видом знатока большим и указательным пальцем пощупала добротную ткань.

— Чистая шерсть, — сказала она со вздохом. — А ведь я и сейчас иной раз ночью порядком мерзну без одеяла. Что же будет зимой? Зимой оно меня спасло бы.

Она скинула платье и села на бережок в своем импровизированном купальном костюме — тесно облегающее белое шерстяное трико, почти неотличимое от ее нежной кожи, и голубая шелковая косынка, которую она повязывала на груди крест-накрест. Края косынки Иоганна слегка оттянула руками, чтобы и ее маленькая грудь, которой еще не касался взор мужчины, тоже получила свою долю солнца.

Шум раздвигаемых ивовых ветвей заставил ее вскочить и насторожиться. В ту же минуту из-за кустов вынырнул американский солдат. Растерявшись, он сказал:

— Простите, ради бога!

А сам глаз с нее не сводил, словно повинуясь чьей-то указующей руке. Милое видение вызвало в его душе неизъяснимое чувство, которое тут же потонуло в замешательстве.

Иоганна не умела скрывать свои чувства; она невольно втянула голову в плечи, стыдясь своей наготы. Не то чтобы она испугалась солдата. Разве ей не пришлось за те двадцать пять минут пережить тысячекратную смерть и уничтожение, когда, казалось, самая земля вот-вот взорвется и поглотит рушащиеся здания, и бегущие дети безнадежно увязали в растопленном месиве асфальта. Ей ли пугаться голубых глаз какого-то американца!

Он сказал:

— Славная сегодня погодка! — И так как она не ответила, спросил, запинаясь: — Может быть, мне уйти?

Почему-то ее тронуло его смущение, она сама не знала почему. Почему-то она ответила: «Подождите минуточку» — и легким, эластичным шагом бросилась к сарайчику, прятавшемуся за высокими кустами.

Шерстяное трико Иоганна не сняла — у нее не было другого — и только надела свое единственное платье. Набрасывая на плечи голубую косынку и завязывая ее свободным узлом, она спрашивала себя, не будет ли нескромно носить в его присутствии платок, который он только что видел на ее обнаженной груди. Почему я не сказала ему: «Да, пожалуйста, уйдите!» Она так и не ответила себе на этот вопрос. И все-таки оставила косынку на шее.

Солдат, опустившись на землю, стал глядеть куда-то вдаль, за реку, — и вдруг очутился на отцовской ферме в родной Пенсильвании, куда он только что приехал, возвратившись с войны. Майкл, французский террьер, мчится к нему со всех ног, словно готовый выскочить из собственной шкуры, тявкает, виляет хвостом, лижет ему руку и, наконец, опрокидывается на спину, ожидая привычной ласки, и от удовольствия скалит зубы, будто смеется. Отец говорит: «Вот ты и вернулся!» А мать стоит за дверью и от радости не в силах шагу сделать.

— Эту яблоню я хотел тогда подрезать. Да не пришлось. Надо было срочно уезжать…

Грациозная трясогузка в черно-белом наряде, кокетливо прыгавшая перед ним с камня на камень у самого края реки и то и дело окунавшая хвостик в воду, вывела его из задумчивости — и Стив снова увидел себя в Европе, на берегу Майна, и стал гадать, вернется Иоганна или не вернется.