Избранное. В 2 томах [Том 1]

Мартин и Руфь детьми постоянно играли вдвоем в тесном вонючем дворике, где не росла ни одна травинка. Вдоль стен тянулся птичник, сколоченный из пустых ящиков, да стояло сухое деревцо с черными сучьями, на которых уже давно не росло ни листка. Старая служанка Фрейденгеймов откармливала гусей кукурузными зернами. И все же, когда в школе им рассказывали про Адама и Еву, обитавших в раю, семилетнему мальчику рай представлялся таким вот вонючим двориком. И потом, с годами, когда бы ни услышал он слово «рай», в воображении его вставал этот загаженный дворик — и Руфь. Отец Мартина, видный психолог-криминалист, принял предложенную ему в Граце кафедру. Только девятнадцатилетним юношей Мартин вновь встретился с Руфью. Чувство, уходившее корнями в райские детские годы, опять ожило, и в те незабываемые две недели, которые юноша провел рядом с расцветающей девушкой-ребенком, он любил ее так же бездумно и естественно, как дышал. Аушвиц… А теперь между ними этот вертеп, что толку, что он постоянно твердит себе: «Это была не она» и: «Я не смею быть ниже ее!»

Руфь вынесла на лужайку две миски картофельного супа. Она так и не послушалась совета Катарины — привязать недостающую пуговицу ниткой. И, когда она опустилась на колени, чтобы осторожно поставить полные миски на траву, Мартин увидел в вырезе кофточки ее маленькую грудь. Он отвел глаза, потрясенный хрупкостью этого многострадального тела.

— Суп нельзя пить, он очень густой. Хочешь, я вырежу из дерева две ложки? Попробовать?

Он сказал, глядя куда-то в сторону:

— Не стоит. Лучше я стащу ложки в больнице.

«Жалость — вот чем ее, может быть, возьмешь, — подумал он, — но скорее она меня жалеет, чем я ее».

Рассыльный принес письмо для Мартина. В ту же минуту из березовой рощи показалась Иоганна. Письмо было от больничного начальства. Фрейлен Фрейденгейм заслуживает, конечно, всяческого сочувствия, говорилось в письме. Но Мартин обязан считаться с общественным мнением, тем более что он на городской службе. Больничные власти выражали надежду, что он порвет эти отношения.

На вопросительный взгляд Руфи Мартин буркнул: «Так, ерунда» — и сунул письмо в карман. У него вдруг посветлело на душе. Сознание, что ему предстоят трудности из-за Руфи, успокаивало и радовало его. Он улыбнулся. Пусть увольняют, они с Руфью переедут в окрестности Спессарта. Там нет ни одного врача. Крестьянин, тяжело заболев, вынужден тащиться в город; но он предпочитает никуда не ехать. Он умирает. Платить за лечение будут натурой. В Спессарте никому до них с Руфью дела нет. Конечно, они поженятся. Обдумывая практические шаги, Мартин снова — кружным путем — вернулся к своей мечте о белой вилле. Руфь ждет его в саду…

— …Он сложил мне настоящую печку из старого кирпича…

Глядя в светящиеся счастьем глаза Иоганны, Мартин думал: «Глаза Руфи старше на целую жизнь. И Руфь могла быть такой же, как эта чистая, невинная девушка. Такой же полной надежд и счастья. Жизнь могла быть так прекрасна».

Подруги поднялись с земли и, взявшись под руки, пошли вдоль лесной опушки. Даже рядом с худенькой, невысокой Иоганной Руфь казалась совсем девочкой, надевшей на себя непомерно широкую юбку старшей сестры.

«А я не могу до нее дотянуться», — думал Мартин. Сознание своего бессилия причиняло ему физическую боль.

— Он хотел поцеловать меня. И мне стало так страшно. О Руфь, что же теперь будет?

Руфь, чуждая всем этим волнениям и желаньям, сосредоточенно смотрела вперед, словно водитель машины, который сверяется с картой, не ведет ли дорога куда-нибудь в тупик. После своего возвращения она относилась к Иоганне с материнской нежностью. Сочувственно сжала она руку подруги.

С пригорка спустилась Катарина с Ужом. Они шли из Гэхберга, где Уж потерпел неудачу. Он рассчитывал стащить у крестьянина коптившийся окорок — прямо из трубы, да ничего не вышло. Ноги у Катарины были черные, как земля, и до колен покрыты пылью. Она воткнула в платье слева иголку с белой ниткой, одолженную у Петра.

— Если хотите пришить верхнюю пуговицу, давайте ее сюда, — сказала она Руфи, и на ее круглом, как яблочко, лице вспыхнул густой румянец.

Втроем девушки подсели к Мартину на поляну. Уж высоко засучил рукава своей рубашки. Сунув руки в карманы синих бумажных штанов, плотно обтянувших его узенький зад, он серьезно наблюдал за тем, как Катарина пришивает пуговицу, а потом повел девочку к водопроводному крану. Она приподняла юбчонку и, опершись на Ужа, подставила сначала одну, затем другую ногу под струю воды. От этого ее ноги заметно посветлели.

— Хочешь, я сниму рубашку, вытрешь их? — предложил он. — И знаешь, тебе обязательно нужны башмаки.

— Так у тебя ж тоже их нет.

— Я — другое дело. Ты девочка.

— Мне башмаки нужнее, потому что я девочка? Что-то я не пойму.

— Ну, так уж полагается. Ладно, я сам сошью тебе башмаки. Надо только снять мерку.

Уж решил стать сапожником: На днях он спросил сапожника Лэммлейна, не нужен ли ему ученик, «Кожи-то у меня, конечно, нет, — ответил господин Лэммлейн, — ну, да ученику дело найдется. Заходи в понедельник».