Избранное. В 2 томах [Том 1]

Оптик Шайбенкэз, подавшись вперед круглой, как биллиардный шар, плешивой головой, уже вторично рассказывал о приключившемся с ним невероятном случае.

— Так вот, говорю, вылез я из своего подвала, чтобы перед сном подышать свежим воздухом, как вдруг, откуда ни возьмись, у меня в руке какая-то бумажка. А на ней черным по белому: «Расписка. Дана в том, что у вас взят синий рабочий комбинезон. Ученики Иисуса». Я кинулся в беседку — она уже совсем на ладан дышит — и действительно, комбинезона как не бывало.

Он кончил и выпрямился.

— Мы с вами не единственные пострадавшие, господин Шайбенкэз, — сказал семидесятипятилетний рантье Филиппи, форменный сыч, с внушительными усами и круглыми навыкате глазами. Ученики взяли у него две поношенные рубашки и шерстяные кальсоны, что и подтвердили распиской. — Мы далеко не единственные. Я знаю более десятка людей, которых ограбили так же, как и нас с вами. Эти ученики Иисуса становятся бичом для населения.

Профессор истории Габерлейн поправил на носу сверкающее пенснэ.

— Две тысячи лет назад ученики Иисуса тоже были бичом для населения, — возразил он. — Однако страждущие и обремененные толпами следовали за ними.

— Эти-то вряд ли считали учеников бичом, — отозвался со своего поста у окошка кладовщик.

— Помолчи, когда говорят взрослые, — накинулся на него отец. Казалось, он так же, как его сын, полтысячелетия назад послужил моделью для вюрцбургского резчика по дереву знаменитого Тильмана Рименшнейдера.

Филиппи, который, невзирая на свой почтенный возраст, держался прямо, как фонарный столб, крикнул с раздражением:

— Да, но те апостолы не воровали кальсон. Они были христиане.

— Это уж во всяком случае. Они несли миру свет веры. — И Габерлейн поднял кверху указующий перст. — Однако история учит нас, что христиане двадцатого века ничем не походят на древних христиан, следовавших апостольским заветам. В древних христианах еще горел священный огонь, тогда как ныне…

Однако священный огонь не интересовал кладовщика. Уж давно сигнализировал ему в окно условным жестом — раскинув руки, подобно распятому на кресте, и усиленно кивая головой. Кладовщик вышел к товарищам.

— Знаете, кто мы? — спросил он. — Древние христиане!

— Не знаем и знать не хотим! Если подрядчик Химмельгох, как ты говоришь, уходит на спевки в девять часов, значит, надо торопиться. Сейчас уже половина десятого.

Подрядчик Химмельгох, тридцать лет возглавлявший певческий кружок «Поющий город», на последней репетиции предложил, поскольку от домов ничего не осталось, переименовать кружок, назвав его «Под кронами зелеными». Предложение было принято.

Трое мальчиков зашагали по темным улицам. Кладовщик божился товарищам:

— Я точно знаю, что у него три зимних пальто, он сам рассказывал отцу. Ну, я, конечно, решил, хватит ему и одного. Висят они в шкафу в столовой. Ключ от шкафа торчит, правда, в замочной скважине, но окно, понимаете, закрыто. Я заходил к нему и все высмотрел.

Десять минут спустя — вечер был холодный — Давид и Уж, завернувшись в теплые, длинные до пят пальто, направлялись домой. Давид поддерживал свое сзади, чтобы оно шлейфом не волочилось по мостовой.

Фрау Герценберг забежала к фрау Бах в ее дощатую клетушку поделиться своей радостью: обливаясь слезами и смеясь от счастья, она рассказала, что муж вернулся к ней.

— Я ему во всем призналась без утайки, объяснила, как это получилось и что не я одна виновата, а вся наша проклятая жизнь, — и он решил ко мне вернуться.

— Пока эти бабы не угомонятся, нам нечего и думать идти домой в таком виде, — сказал Уж. — Придется повременить, пока мама не ляжет. — И они зашагали дальше.

Услышав радостное, неясное воркованье, они заглянули в ничем не защищенное окошко ближайшего подвала. Младенец фрау Герценберг, брыкая ножками, сбросил с себя одеяло. Вернувшийся солдат поднялся с нар. С минуту он смотрел на ликующего, разметавшегося на постельке ребенка. Потом укрыл его и улегся на нары с глубоким вздохом, словно он только сейчас нашел в себе силы накинуть покров на прошлое.

VII

Минуло уже около двух месяцев с тех пор, как Руфь вернулась. Она прибавила в весе и физически окрепла. Часами бродила она по лесу и вдруг словно завороженная останавливалась перед каким-нибудь кустом и забывала все на свете, с каким-то блаженным, животным удовлетворением ощущая себя частью этого леса, веткой, замшелым камнем. Казалось, она дышит вместе с природой и вбирает ее живительные соки.

Недавно она снова начала рисовать с натуры — клочок поросшей мохом земли и многообразную жизнь на нем, овеянную особой тишиной лесной чащи. Проработав несколько часов, она со вздохом разорвала рисунок, но в сердце ее забил родник теплой, живой радости. Совсем еще юной девушкой она со страстью отдавалась рисованию, мечтая стать «чем-то».