Избранное. В 2 томах [Том 1]

После крушения нацистского господства открыто забушевала вражда, разделявшая людей различных политических лагерей. Отцу Иоанна особенно не давало покоя, что учитель Шарф по-прежнему как ни в чем не бывало преподает в школе.

— Скажите лучше: позор для всей нации, что в Германии вырезаны и сожжены миллионы евреев, — отбрил он напрямик. — Об этом камни у нас будут вопиять к небу еще целое столетие.

Профессор Габерлейн снисходительно улыбнулся, словно желая сказать, что старый социал-демократ увлекся и хватил через край.

И даже отец Петра, всегда старавшийся миром уладить споры посетителей, ввязался в разговор.

— Что ни говорите, а этот американец отправил в больницу мальчишку и бедного чахоточного. В наше время такие вещи надо ценить. Видно, у него доброе сердце.

Уж резким движением откинул со лба волосы.

— The captain is О. К. Такого американца я еще не видывал, and I know lots of them.[25] Учитель — недорезанный нацист.

— Я когда-нибудь верну ему его слова, что не надо делать разницы, — хорохорился учитель. — Ведь сам-то этот хлюст живет в особняке. Как же так вышло, что другие ютятся в подвалах?

Терпение старого социал-демократа лопнуло.

— Могу вам сказать, господин учитель, как это вышло, — заявил он. — Достаточно развязать войну за мировое господство, превратить Европу в развалины и всякими чудовищными способами истребить двадцать миллионов человек — и вы наверняка окажетесь в подвале.

Учитель вскочил, как ужаленный, и выбежал вон, хлопнув дверью.

Несколько секунд стояла полная тишина. Каждый, казалось, углубился в себя, у каждого мелькнула мысль, что пришло время платить по счету. В эти секунды сердца их были открыты и готовы воспринять истину, как земля — плодотворное семя. Но тут профессор сказал тоном важным и поучающим:

— Общенациональная война за жизненное пространство и мировое влияние оправдана неравномерным распределением благ. То, что происходило в Дахау и многих других местах, должно быть, конечно, осуждено. Но, если бы Германия выиграла войну, и вы, конечно, говорили бы другое.

Отец Иоанна молчал, всем своим видом показывая, что считает дальнейшие споры излишними. Все же он не удержался и заметил вслух, ни к кому не обращаясь:

— Оттого-то я и попал в Дахау, что никогда ничего другого не говорил.

Мимо кухонного окна медленно прошла Иоганна. Уж, вытянув шею, внимательно следил за ней.

— Ишь болтунья! Еще немного, и плакало бы ее одеяло.

На что Иоанн одобрительно заметил:

— Да, мясник Штумпф показал себя настоящим социалистом.

Профессор Габерлейн снял очки в тонкой золотой оправе, и от этого его профессорский лик словно оголился. Стало видно, что хоть он и шатен, а ресницы у него рыжие. Протерев стекла и снова приодев лицо, он изрек:

— Человечество на веки вечные в неоплатном долгу перед Германией. Достаточно того, что мы подарили миру Бетховена. Силы германского народа неисчерпаемы. Мы, старшее поколение, уже не увидим нового расцвета, но Германия воспрянет. Уже сегодня можно сказать с уверенностью, что, если бы наша стратегия не шла на поводу у какого-то австрийского дилетантишки, Германия выиграла бы войну.

Когда он ушел, отец Иоанна воскликнул:

— А ведь он даже не нацист и никогда им не был. В частной жизни это добропорядочный человек. Так можно последнюю надежду потерять!

Незаметно, черным ходом, покинули мальчики «Уютную берлогу».

XII

Антон, сын следственного судьи, был на торжественном собрании единогласно принят в члены общества. Когда Мышонок заявил, что готов уступить ему славное имя Фомы, он ласково улыбнулся, но от чести этой решительно отказался. Вскоре Иуду Искариота прозвали «Ученым», оттого что он посещал гимназию.

Худенькое бледное лицо Ученого напоминало равнобедренный треугольник в больших очках. Ему уже минуло пятнадцать лет — на четыре месяца больше, чем Петру.

Все ученики были в сборе. Уж уступил свое место Катарине, чтобы ей было удобнее шить. Сам он устроился у ее ног на ящике из-под вермишели — еще из цвишенцалевских запасов. Катарина пришивала заплату к огромным кальсонам, которые она собственноручно стащила с бельевой веревки. Толстый, как бочка, бондарь Киш накрыл ее на месте преступления, но отпустил с миром и даже пожертвовал впридачу рваные носки. Ее покрасневшие окоченелые пальчики с трудом удерживали иглу. Стоял февраль. В церковном подвале было убийственно холодно.

Рядом с Катариной сидел кладовщик. Уныло посматривал он на свои две полки. Они были пусты. Только потрепанный фрак еще висел на крючке. Последнюю пару башмаков отдали Ученому. Предложение Ужа, которое он мудро приберег ко дню, когда намело особенно глубокие сугробы, — отложить для каждого по паре обуви, чтобы, невзирая на холод и снег, посещения недоброхотных даятелей могли продолжаться, — не встретило на этот раз никаких возражений. Все ученики, не исключая почетного члена Катарины, щеголяли теперь в башмаках.