Избранное. В 2 томах [Том 1]

Это было революционное предложение, и оно тяжестью легло на плечи мальчиков, словно они чувствовали, что вступление в социалистическую молодежь означает для них прощание с детством. Наконец Петр скучным голосом сказал:

— Что это, предложение? Хочет ли уважаемый ученик Иуда Искариот поставить его на голосование?

За стеклами очков Ученого блеснули ясные глаза. В чертах пятнадцатилетнего подростка чувствовалась уже выдержка взрослого. Он сказал:

— Прежде чем решиться на этот шаг, многоуважаемые ученики должны как следует подумать. — Когда же Катарина робко спросила, принимают ли девочек, он ответил: — Ну, конечно. И у девочек те же права и обязанности, что и у нас, мужчин.

Иоанн посмотрел на Петра:

— Отец давно пристает ко мне с этим, ну а я, конечно, ни в какую. А когда я намекнул, что ученики Иисуса — вот кто настоящие социалисты, он расхохотался, как сумасшедший, и сказал: болваны они, если воображают себя социалистами. А я подумал: еще неизвестно, кто болван.

Петр, озабоченный мыслью, как ему защититься от Шарфа и Зика, закрыл заседание без обычного заключительного слова. Все гуськом поднялись по лестнице. Монастырский погост был засыпан снегом. Озябшие мальчики подняли воротники своих курток — жалкая, затерянная в снегу горсточка ребят. На грудах щебня высились сугробы. Зубчатые силуэты разрушенных домов белыми снеговыми вершинами вырисовывались в холодном небе. Город казался мертвым и заброшенным.

Захватив с собой Катарину, Уж отправился к своему другу, молодому поляку, который раньше был на принудительных работах, а теперь служил подручным у пекаря. В пекарне было тепло. Дети уселись на скамью, тесно прижавшись друг к другу. Молодой черноволосый поляк, обнаженный до пояса, орудуя деревянной лопатой, с длинной ручкой, доставал из печи горячие хлебы и опускал их на большой стол, где в два ряда лежали ковриги. Иногда он отщипывал немного теста и выпекал маленькую булочку для Ужа. Часто этого нельзя было делать, потому что очень следили. Но и чудесный аромат свежего хлеба доставлял детям огромное наслаждение.

Уж взял в руки покрасневшие пальчики Катарины.

— Надо их растереть, чтобы кровь не застаивалась, не то отморозишь, — сказал он.

Катарина не отняла руки. Ей недавно исполнилось двенадцать, ему — четырнадцать лет. Тесное ситцевое платьице обрисовывало еле заметную выпуклость ее груди и нежно круглящиеся линии бедер.

Уж бережно перекинул за плечо девочки отбившуюся волнистую прядку волос и сказал:

— У тебя скоро будут длинные косы, они блестят, как шелк. И башмаки у тебя тоже есть.

Она покраснела и слегка отодвинулась, не сводя с него сверкающих глаз.

— Как ты смотришь на меня, влюбился, что ли? Слова ее подействовали как неожиданный удар. Уж не нашелся что ответить, но это и было ответом.

Руфь сделала из картона три папки — каждая размером с температурный лист. Она рисовала всю эту зиму целыми днями — последнее время только сцены из жизни в публичном доме. Иногда она работала, точно в горячечном бреду, не щадя в своих жестоких рисунках себя, как больной, который, спасаясь от отравления, проделывает мучительную процедуру. Мартину она показывала только папку ландшафтов и лагеря смерти, а «отравленную» папку прятала за книжной полкой, вместе с револьвером, который достался ей в наследство от скотопромышленника.

Была суббота, свободный день Мартина. Они отужинали. Руфь вымыла и старательно вытерла посуду, а потом крикнула за занавеску, что идет гулять. Она спрятала в карман револьвер и спустилась с пригорка.

На мосту она встретила доктора Гросса. Они вошли в одну из двенадцати ниш, в которых до разрушения города стояли статуи двенадцати святых. Доктор нашел, что Руфь прекрасно выглядит. Она спросила о самочувствии Иоганны, и он сказал, что все в порядке, когда наступит срок, он позаботится о том, чтобы приготовить ей койку в больницу. Руфь сказала: «Ей хочется девочку», — и улыбка ее как бы говорила, что ей самой больше нечего ждать от жизни.

Впоследствии доктор рассказывал Мартину, что Руфь была на редкость спокойна.

Она вышла из города и долго шла по шоссе, пока не добралась до картофельного поля за домом Цвишенцаля. Калитка в палисадник была открыта. Руфь вошла и позвонила. В доме было темно. В кустах, образовавших подобие беседки, она села на скамейку. Была середина марта. На ветках сирени еще только набухали почки. Кусты не закрывали сидевшую на скамье девушку, к тому же было еще светло. Но Руфь не пряталась, у нее не было заранее составленного плана.

Она свесила руки за спинку скамьи и ждала неподвижно. Думать было не о чем. Руфь сидела, как человек, которому предстоит совершить нечто само собой разумеющееся. Между носом и скулами снова залегла черточка, которая не позволила скотопромышленнику тронуть ее. Револьвер лежал у нее на коленях.