Избранное в 2 томах. Том 2

Сердце у меня стучало в груди, в ушах звенело, но я все прислушивался к звукам вверху, на земле. Звуки долетали оттуда, приглушенные стожком сена да и глубиной ямы. Далеко, пожалуй за несколько дворов, раздавались крики, слышался какой-то шум. Потом протопотали кони на рысях. Висок у меня горел, я дотронулся до лба, — крови не было, но от прикосновения было очень больно. Кожу на виске обожгло, — то ли пулей, то ли вспышкой огня при выстреле. Если бы хозяин в то мгновение не дернул меня за плечи, я был бы уже мертв. Мне стало гадко и стыдно. Вместо того чтобы подняться и принять бой, я пустил себе пулю в лоб из собственного пистолета! Чувство благодарности к рыжему дяде с косматой бородой теплой волной поднялось в моей груди. Чужой, неизвестный мне человек, рискуя жизнью, бросился спасать меня. Теперь он, наверно, высматривает и обдумывает, как бы дальше помочь мне.

Я ощупал кругом себя яму. Она была примерно в два квадратных метра, а высотой, пожалуй, метра три, — даже поднявшись на цыпочки, я не дотянулся до плетня. Для колодца яма была слишком широка, ее, очевидно, вырыли для силоса. Я ощупал стенки, — яма была вырыта давно, стены вверху уже поросли ползучими сорными травами.

Вдруг я услышал вверху шаги. Кто-то остановился надо мной, я затаил дыхание. Рыжий дядя или немцы? Сено зашуршало, и через плетень засквозил свет. Я смотрел вверх и ждал, когда же появится квадрат голубого неба.

Но в яму скользнул только узкий луч солнечного света. Рыжий дядя не сбросил стожка, он только сдвинул плетень и сделал широкую щель.

— Слышите?

Он не шептал, но говорил тихо, вполголоса.

— Слышу!

— Держите!

Рука хозяина сунула что-то в щель. Я поднялся на цыпочки и поймал плетеную корзинку. Затем в яму спустилась длинная жердь. Я перехватил ее и упер в стенку. Я хотел ухватиться за нее и лезть вверх, но не знал, что делать с корзинкой и зачем она мне нужна. В эту минуту я увидел в щели две ноги, — они нащупывали жердь: хозяин спускался ко мне. Однако он не прыгнул на дно ямы, а на полдороге уперся ногами в стенку, отпустил одну руку и придвинул ею плетень с сеном на место. Яма снова погрузилась во мрак.

— Ну-ка, посторонитесь немножко! — сказал хозяин.

Я прижался к стенке, и он тяжело прыгнул вниз.

Теперь он стоял вплотную ко мне, — я ощущал его горячее дыхание, его борода щекотала мне лицо.

— Уехали, — тихо сказал хозяин, — все уехали. Но они еще в селе. Пока из села не выедут, вам лучше не показываться. Я старухе велел, чуть что, подойти к стожку и кашлянуть.

Рыжий дядя засмеялся мелким, хитрым смешком.

— Вот оно дела какие! А мне невтерпеж! Охота с живым человеком живым словом перекинуться. Так я вот вроде в гости пришел к вам, товарищ!

Он произнес это слово «товарищ» с особенным вкусом. Видно, он соскучился по этому слову и вкладывал теперь в него глубокий задушевный смысл. Для меня это слово в его устах прозвучало тоже невыразимо приятно и трогательно.

Рыжий дядя нащупал меня в темноте, — его рука коснулась моих плеч, груди, локтя, опустилась ниже, нашла мою руку и пожала ее.

— Будем знакомы, — сказал дядя, — Лопушенко, Никанор Герасимович!

Он снова засмеялся мелким, хитрым смешком.

— В настоящей жизни — колхозный кладовщик местного колхоза имени Ильича, а теперь, под пятой фашистского рабства, черт его знает, кто такой. Обормот! Вот дела!

Я крепко пожал широкую заскорузлую руку Никанора Герасимовича Лопушенко, колхозного кладовщика в настоящей жизни.

— Спасибо вам, товарищ Лопушенко! Вы спасли мне жизнь.

Лопушенко еще раз засмеялся.

— Хе-хе! Не говори «гоп», пока не перескочишь! Еще кто его знает, как все обернется. А ну надумают, собаки, назад вернуться да начнут все дворы обшаривать на нашем краю? Яму, знаете, найти штука нехитрая — дураком надо быть, чтоб не найти. Советские заготовители в тридцать втором году в два счета нашли. Только во двор — сразу шасть к стожку, опрокинули его: ну-ка, гражданин Лопушенко, доставайте да тащите, а за то, что хлеб гноите, государственное имущество портите да саботажем занимаетесь, — пожалуйте к ответу. Целых три месяца отсидел, а по закону точно пять лет полагается, матери его хрен в то самое место!

Он залился смехом — веселым, хитрым. Смеялся Лопушенко так: сперва слышался только хрип, затяжной и трудный, точно перед кашлем, а потом уж мелкий, язвительный смешок.

— Садитесь! — сказал, отсмеявшись, Никанор Герасимович. — Уж извините, садиться придется на корточки, мебели не приготовили, кто же мог знать!

Он положил руку мне на плечо и прижал меня книзу.

— Из партизан будете? — без обиняков поинтересовался Лопушенко.

— Нет… — сказал я. — Разве здесь поблизости есть партизаны?

— Из окруженцев, значит, — протянул Лопушенко с нескрываемым разочарованием.

— Из окруженцев.

— С весеннего наступления?

— Да.