Избранное в 2 томах. Том 2

Сено зашуршало у нас над головами, и через плетень засквозил свет. Потом пропал и плетень. В ясном, голубом квадрате неба стояло лицо немолодой женщины в старинном очипке. На плечах у нее была такая же старинная кофта. Она махнула нам рукой, выпрямилась и ушла.

В яме стало светло. Никанор Герасимович стоял передо мною. Теперь я впервые хорошенько его разглядел. Лопушенко был кряжистый, приземистый дядя с рыжей окладистой бородой, широким плоским носом, узенькими щелочками маленьких, но быстрых глаз. На нем был городской пиджак и широкие штаны, заправленные в голенища.

Заметив, что я на него смотрю, Лопушенко улыбнулся.

— Бороду я теперь отпустил, при немцах. — Он засмеялся своим мелким и хитрым смешком. Когда он смеялся так, глаза его совсем пропадали в морщинках. — Чтобы молодым не сочли и не погнали в рабство. А в настоящей жизни мне всего пятьдесят один год и мужчина я в соку. Ну, давайте выбираться, товарищ партизан!

Женщина снова появилась в квадрате неба над головой и сунула нам другую жердь.

— Лезьте уж! — сердито сказала она. — Ну, и времена настали: старые, что малые, в прятки играют! Экий грех! Засиделись уже, вылезайте!

— Горпина! Душечка! — закричал Лопушенко. — Да ведь человек какой — золото, а не человек! Душу свою мрачную отвел я с ним в разговоре!

— Лезьте уж, лезьте!

Мы уперли в стенку другую жердь и стали взбираться наверх. Мне и в самом деле было неловко перед хозяйкой. Точно мы и в самом деле играли в прятки, и она застала нас за этой детской игрой.

Мы выбрались, и Лопушенко церемонно представил мне свою жену:

— Вот это и есть моя старуха, Горпина Пантелеймоновна, живем в законе тридцать один год.

Горпина Пантелеймоновна поклонилась мне низко, по-крестьянски, потом подала руку.

— Пожалуйте в хату, — сказала она и поклонилась еще раз, — не побрезгайте, обед на столе.

— Спасибо, — сказал я, — мне надо торопиться, я и так задержался.

— Ну, ну, ну! — закричал Никанор Герасимович и фамильярно хлопнул меня по плечу.

Горпина Пантелеймоновна спокойно заметила:

— Часочек надо переждать. Показываться на улице вам сейчас никак не следует. Немцы тут с вами такой шум подняли! А в селе всякий народ живет. Есть и такие, что душу свою продали. Продадут и вашу. Посидите в хате коли не до вечера, так пока хоть затихнет тут, на нашем краю.

Это было резонно, я ничего не мог возразить.

— Заходите, заходите, — подтолкнул меня Никанор Герасимович. — Потом он торопливо прошептал мне на ухо, так, чтобы не услышала жена. — У меня за образами еще поллитровочка первача, на сирени настоянная. Против малярии — первеющее лекарство! Хе-хе!

Горпина Пантелеймоновна оглянулась и строго посмотрела на супруга.

— Ты что там, бездельник, затеваешь?

— Господи! — даже об полы ударил Лопушенко. — Да ничегошеньки! Мы, Горпина, душенька, так с человеком наговорились, что прямо сердце слезами изошло! Человек ведь всего три месяца, как был под советской властью и в армии воевал! А мы уж скоро год, как нашей жизни не видели! — Лопушенко понизил голос и снова зашептал, на этот раз жене: — Вот тебе крест святой, не пройдет и осень, как будет переворот! Вернутся наши, Горпина, душечка, и не бывать тут фашистским собакам!

Горпина Пантелеймоновна со вздохом махнула рукой:

— Осень ли, весна ли, а пока, милок, готовься платить налоги! — Мы подошли к крыльцу, и Горпина Пантелеймоновна поклонилась у порога. — Покорно прошу.

— Да как ты можешь говорить такое?! — окрысился на нее Лопушенко. — Да я тебя сейчас за такие слова…

— Ступай уж, ступай! — толкнула Горпина Пантелеймоновна мужа в спину, и мы с Лопушенко перешагнули через порог.

В хате на чисто застланном столе стояли три тарелки, лежали три ложки, три вилки и три ножа. Горпина Пантелеймоновна сервировала стол по-городскому. А посредине между тремя гранеными рюмочками стояла четвертинка с синеватым напитком, — верно, тем самым первачом, настоянным на сирени, первеющим лекарством от малярии.

— И чего ты ерепенишься? — спокойно сказала Горпина Пантелеймоновна мужу. — Ведь всякому дураку ясно, что вернется наша жизнь.

3

Я подошел к лесной опушке, когда солнце клонилось к закату.

С Горпиной Пантелеймоновной я распростился под дубком. Я отдал ей брезентовый дождевик Никанора Герасимовича, его плоский картуз и удостоверение кладовщика Лопушенко «на общественном дворе для нужд немецкой армии» — так именовался теперь колхоз имени Ильича в селе Туманцы. Потом Горпина Пантелеймоновна сказала: «Будьте здоровы, не забывайте, ежели что…» — трижды поклонилась и пошла назад. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в балке, — на всякий случай я не хотел, чтобы она видела, куда я пойду.