Избранное в двух томах. Том первый

— Здравствуйте, — сказал Ержан, подходя к ним.

Разведчики — баловни полка. Младших командиров почти не замечают. Дулат и на этот раз не почтил Ержана. Вместо того, чтобы встать и отдать честь, он лишь кивнул и с жаром продолжал рассказывать. Раушан слегка кивнула и снова стала смотреть Дулату в рот. Ержан стоял, не зная, как себя вести. Раушан забыла о нем.

Для нее, казалось, не было сейчас никого, кроме Дулата. Ержан повернулся и вышел, унося в душе досаду.

Он вернулся в свой вагон. Там сидел политрук роты Василий Кусков. Политрук бросил на Ержана короткий взгляд и, продолжая разговор, снова повернулся к бойцам, обступившим его.

— Так ты говоришь, что совсем не испугался?

Под взглядом Кускова Борибай стеснительно улыбался. Видно, он чуточку приврал.

— Конечно, так... маленько... — Борибай почесал затылок. — Все ж таки, по совести говоря, мы не испугались.

— Выходит, ты прирожденный герой. А что касается меня — я немного струсил.

Кусков сказал это серьезно, без шутки. И всем стало как-то легче, все заговорили свободно. В первый раз, конечно, человек пугается. Как не испугаться?

— У меня тоже все внутри похолодело. Печенка екнула.

Послышался смех. Люди ждали разрядки, и эта разрядка произошла.

— Когда бомба падала, да этот еще ее свист... ну, я закрыл глаза, да так и свалился на пол. Думал, конец мне, — сказал Земцов, совсем еще юный боец.

— Да, голосок у нее противный, — поддержал Бондаренко.

— Самое скверное на войне — это невозможность отразить удар врага, — проговорил Кусков, снова вступая в разговор.

— Верно говорите, товарищ политрук. Хуже нет, как чувствовать себя в мышеловке. Вроде нас связали по рукам и ногам. Вот в чем гвоздь!

Василий Кусков слушал внимательно, очень внимательно. Он любил, когда люди раскрываются и говорят непринужденно. Кускову за тридцать, но на вид он моложе. Был он тонок и плотен, и это придавало ему юношескую стройность. Голова маленькая и маленькие руки. В его внешности не было ничего, что бросалось бы в глаза, что выделяло бы его среди других. О таких говорят: человек средненький. Только губы, полные и выразительные, и рвущиеся из-под пилотки густые темно-русые волосы придавали ему залихватский вид, что вовсе не вязалось с его спокойным взглядом и сдержанными движениями.

Ержан любил Кускова и доверял ему. Кусков умел найти прямую тропку к человеческому сердцу и делал это не навязчиво. Просто люди сразу проникались к нему доверием и не таились. Ержан спрашивал себя: почему он не такой? Действительно, он был не такой — все волнения, все переживания носил в себе, и это было нелегко. «Будь Кусков на моем месте, — размышлял Ержан, — он давно договорился бы с Раушан. Уж они договорились бы!»

Или взять Дулата. Как он рассказывал о своей стрельбе по самолету! Весь напружинился, как ястреб, зеленые глазки блестят — может ли Раушан устоять перед таким геройством! Никогда не смотрела Раушан на Ержана такими изумленными, зачарованными глазами.

И чувство собственной приниженности овладело Ержаном.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Пепельно-свинцовые взлохмаченные тучи, клубясь, плывут на восток. Когда они расходятся, тогда в просветы смотрит бледное небо. Осенний ветер своим сухим шершавым дыханием подбадривает работающих солдат — он проникает в рукава, за ворот гимнастерок и остужает разгоряченные, потные тела. Порою начинает сеять мелкий дождик, и ветер кидает брызги в лицо.

На краю густого сосняка и зарослей низкого кустарника, на голых холмах люди роют окопы. Они сбиваются в кучки, торопливо снуют взад и вперед. Телеги с дребезжаньем выносятся из леса и, с разбегу въехав на холм, спускаются в низину. Слышны судорожные, задыхающиеся гудки автомашин. Непосвященному человеку со стороны показалось бы, что на неохватном пространстве обнаружили в земле клад, лихорадочно выкапывают его и торопятся вывезти.

Как бы ни силилось человеческое воображение представить всю неизмеримую трудность и смертоносность войны, как бы ни сознавал человек из тыла всю меру испытаний, павших на фронтовиков, все же он бессилен создать истинную картину войны. Такой человек — лишь сострадательный сиделец у изголовья раненого бойца, изнуренного страданиями.

Но вот фронт приблизился. Повеяло жаром войны. Она дышит, как раскаленная печь. С запада, где горизонт затянут густой толщей туч, доносится тяжелое уханье артиллерии.

Из деревни, спрятавшейся за косогором, тянутся подводы, бредут пешие люди. Впереди повозка, запряженная лошадью, за ней еще повозки, их тащат быки; упираясь, оборачиваясь назад, мыча, плетутся на привязи коровы. Какой-то мальчик побежал назад, к деревне. Женщина, отстав от обоза, машет ему рукой, что-то беззвучно кричит. Еще одна запоздавшая подвода выехала из покинутой деревни. Показались пешие. Кажется, что медленно бредущая понурая толпа — не беженцы, а люди, в скорби провожающие гроб. И вот — забыли лопату, чтобы рыть могилу, и послали за ней мальчика. Представив себе это, Ержан совсем расстроился. С утра он был угнетен. Временами ему казалось, что он осиротел, забыт всеми. «Так нельзя, так нельзя», — глухо бормотал он.