Избранные

Я ждал, что теперь педагог подойдет к моему холсту одобрить мою тень, сделанную точно по рецепту. Но он почему-то вышел.

Вот сейчас я понял, что только один я видел нимб над его головой всерьез, а все остальные — в шутку.

Выходит, чувства юмора у меня не хватало. Но ни сейчас, ни прежде, никогда я не хотел бы услышать от кого-нибудь, что у меня чего-то не хватает. Как не хватает! Это не мой удел. Ко мне не относится. У меня всего полно, и я еще всем докажу.

Теперь я вижу, ошибка все же была. Но у кого не бывает? К тому же на ошибках учатся.

Преподаватели ставили мне отличные оценки. Преподавателей было много. Они сменяли друг друга. Мне не хватало Учителя.

Если бы я был Талант, я учил бы самих преподавателей. А их роль состояла бы в том, чтобы мне не мешать, а способствовать.

Получается: все претензии к самому себе.

Но есть ли смысл перестраиваться? Пересматривать свою манеру? Не лучше ли продолжать в том же духе?

Я теперь больше понимаю и на месте стоять не могу.

Я не знаю, что мне теперь делать, но я не запутался. Я прозрел.

Здесь стены одухотворены подлинным искусством, которого мне нигде не достичь.

Я крепкий молодой парень, у меня все еще впереди и многое может меняться. Уже меняется. А что ни делается, все к лучшему, как говорят.

Школа в меня въелась и сформировала по своему образу и подобию. А сейчас будто все полетело к чертовой матери. Стоит ли ломаться?

Но ведь что получается: вряд ли я теперь смогу работать в своей привычной манере.

Но другую манеру нельзя к себе искусственно прилепить. Будет неорганично и неестественно.

Но ломка — действительно весьма драматичная ситуация.

Голова моя ходит кругом. Но постараюсь разобраться, собраться…

«Что с вами? Вам нехорошо?»

Я еще сам не знаю, каково мне. Я знаю только, что сбился с ритма, и что теперь будет — дальше посмотрим.

Образ жизни у меня не изменился. Я по-прежнему утром шел в свою мастерскую. Но что-то все же пошло вкось. За завтраком отпускал крепкие словечки. Жена, интеллигентная до предела женщина, при этом выходила из кухни. А я еле сдерживался, чтобы не крутануть ей вслед словцом покрепче.

Гении и таланты, различные школы и течения, движение передвижников, которые прежде приводили меня в восторг, теперь, казалось, засели у меня в кишках. Когда я слышал имена знакомых художников, то весь дергался и запускал нецензурными словами.

На улице я ощущал себя карликом, а прохожих, идущих мне навстречу, гигантами духа, потому что они знают, что делают, и идут уверенно к цели.

Я приходил в мастерскую и решительно не знал, что мне тут делать. Сомнения крепко брали меня в плен. Зачем вообще нужны картины, если их никто не купит и, может быть, никто не поймет? Зачем нужны художники? А их действительно многовато выпускают художественные вузы.

В таком состоянии, если я брал в руки уголь, карандаш или кисть, не мог заставить себя прикоснуться ни к холсту, ни к бумаге.

Пришел приятель, бывший однокурсник, и, довольный, сообщил, что устроился преподавателем в художественное училище.

Я дернулся и выругался.

— Что с тобой? — удивился он.

— Я сбился с ритма. У тебя такого никогда не было?

— Не было, — сказал он.

— Ты никогда не сбивался? — допытывался я.

— Ритма не было, — сказал он. — Ты что, пьешь много? — спросил он.

— Как все, — сказал я.

— А ты пей как не все.

— То есть?

— Сам по себе.

— Сидеть одному и дуть самому по себе?

— В таком состоянии я тебя одного не оставлю, — сказал он.

В другой раз он спросил меня:

— У тебя что, слаба башка?

Насчет слабой башки я возмутился. Он обнял меня и предложил еще выпить.

— Может, тебе с дамой познакомиться? Тогда все забудешь, или, наоборот, все вспомнишь, и дух поднимется?

— Отчего у меня дух поднимется?

— Ну, отдохни. Поспи хорошенько. Поешь рыбы, свинины…

— Свинина при чем?

— Поправляйся. Таешь на глазах.

После мы еще выпили.

А потом он влюбился и перестал меня навещать. Воистину он желал мне того, чего себе желал.

Я остался один и пропил все, что накопил прежде. Теперь надо было умереть или начинать все сначала.

Вот Талант на моем месте давно бы умер. Он, говорят, слишком остро все на своей шкуре ощущает, что в мире происходит и в нем самом; его так глубоко ранит, он не выдерживает и отдает богу душу.

Зато меня сломать не так-то просто. Правильно говорят: нет худа без добра. Кому надо — умирать! Еще чего не хватало!

Я встал на ноги, широко их расставил и что было сил выдохнул:

— Х-х-ха-а-а!!! — будто от всего освободился.

Снова вздохнул. Посмотрел на руки, крепкие, молодые, и взялся за палитру. Счистил с нее давно засохшие краски и выдавил свежие.

Взял в руку кисть.

Автопортрет, часть лица в тени, а другая светлая, как никогда, свободно выходил на холсте. Для моей манеры уже не типично. Одна сторона темная, другая светлая. Все это знают. Пусть знают.

Но я свое лицо покажу.

Я не сомневался, что это кому-то нужно. Всем нужно, без всякого сомнения!

Жаль, пропало много времени, когда я картин не писал.