Избранные

Я сказал ей, что она затрудняет мне нормальное дыхание.

— Я?! — удивилась она.

— Ну не ты, совсем другая женщина затрудняет мне дыхание.

— Чего-чего? — вскочила она.

— Да, прекрати, не о тебе ведь речь!

— Ах, значит, не я…

— Я, ты, он, мы, вы… — раздраженно отбарабанил я местоимения.

Она стоит у зеркала и расчесывает свои роскошные волосы, и такое теснится в ее голове! Слава богу, молчит.

Звонок в дверь. Я вскочил открывать.

Он запел в дверях своим густым и бесподобным голосом.

И сразу пошел у нас разговор.

— А если я тебе врежу справа? — И он от души расхохотался.

— Тогда я нагнусь, — сказал я, — и врежу тебе слева.

— А живот? — хохотал он.

Да, у меня был живот. Вернее, стал. Раньше не было. Я сказал:

— Живот останется на месте, а ты окажешься на полу.

— Да ну! — сказал он. — Попробуем…

— Ну и разговорчики, — сказала моя подруга.

— Всю жизнь у нас с ним такие разговорчики, — сказал Славик. — С ним только так и можно разговаривать, иначе не понимает.

— Во-во, — сказала подруга, — очень даже верно говорите.

Мы с ним крепко обнялись, как тогда на первенстве Вооруженных Сил.

— Сейчас я тебе картины покажу, — сказал я.

— На кухню давай, на кухню, — сказал Славик, — не нужно мне ничего показывать, ничего мне не надо, кроме песни.

— А я хочу тебе картины показать, — сказал я.

— В художники, значит, записался, — сказал он.

— Записался, — сказал я.

— Споем лучше на кухне, — твердил он. — Самое лучшее место петь — на кухне!

Любил он петь. Я петь не любил. Все поют — я молчу.

Мы, конечно, пошли в кухню, раз он хотел там спеть.

— Ну как твои дела? — спросил Славик, поудобней усаживаясь. — Что ты сейчас вообще делаешь?

Я взглянул на него. Вид он сделал серьезный и многозначительный, будто готов был разобраться в самой судьбе. Будто перешел к серьезному делу и шутить не намерен.

— Хорошо, — сказал я. — А у тебя?

— А мы ходим в разные страны, — сказал он, откупоривая бутылку.

— Немножко надоело? — спросил я осторожно.

— Да нет. Я ведь моряк.

— Все мы слуги бога, — вставила подруга невзначай.

— Не бога, а партии, — поправил Славик.

— Ну это одно и то же, — сказал я.

— Не одно и то же, — сказал Славик.

— Ему-то, конечно, все равно. Что я, что другая женщина, — вставила моя подруга.

Я было прикрикнул на нее, а Славик сказал:

— Давайте лучше выпьем.

Все выпили. Славик запел. Никто ему не подпевал, и он остановился.

— Неужели тебе плавать не надоело? — стал допытываться я.

Он даже не понимал моего вопроса. Плавать он привык. И за жену свою нисколечко не волновался. Пусть она за него волнуется. И дети у него растут, пока он болтается на волнах.

А я на земле сижу без жены и без детей со своим художественным образованием. И совершенно запутался в собственных картинах. Я стал ему рассказывать.

— Сначала я перестал понимать свою собственную жену, очень целеустремленную актрису. Ну ладно, играй себе на сцене и перевоплощайся на здоровье, но ведь она чуть свет встает и орет во все горло: «Эц! Ац! Оц! Уц!» — беспрерывно, подряд, без конца. С ума можно сойти!

Славик меня перебил:

— Зачем она так?

— Упражнения голосовых связок, — пояснил я. — Как будто без них нельзя…

— Без связок нельзя, — согласился Славик.

— Без упражнений нельзя, — поправил я.

— Ну, рассказывай, рассказывай, — сказал он. На самом-то деле я же видел: слушать ему не хотелось, ему петь хотелось.

— Я все сознаю, — продолжал я, — и понять все можно, что ради искусства делается, но практически такую тренировку невозможно переносить. Дальше еще хуже. Отвечает вечно невпопад. Спросишь: «Чай готов?» А в ответ: «Человек всегда должен делать над собой некоторое усилие». Или: «Не хочешь ли сходить в кино?» А то ни с того ни с сего вдруг выдает: «Если бы вы меня слушали, никогда бы не произошло». Я хватаюсь за голову и силюсь вникнуть и понять что-нибудь. А она, оказывается, репетирует роль и ровным счетом ничего вокруг не замечает. Привыкнуть? Я не мог. Мы разошлись…

— Да брось ты, — махнул рукой Славик, — споем!

— …А главное, запутался я в живописных произведениях, — продолжал я.

— Давай лучше споем, — сказал Славик.

— …Перестал понимать, — не давал я ему петь, — чем одна моя работа лучше другой моей работы. Кроме того, мне казалось, что все мои полотна похожи на полотна моих товарищей…

— Чем плохо, я не понимаю, если все работы одинаково хорошие? — сказал Славик. — Давайте лучше споем…

— Одинаковые, а не хорошие! — заорал я. — Совершенно одинаковая живопись у целого коллектива!

— Хорошо, когда вместе с товарищами, — отвечал Славик. И уставился на меня: петь ему не давали.

— …Мучительный вопрос, — твердил я о своем, — тормозил естественное творческое движение вперед…

— А раньше ты куда смотрел? — Наконец-то он вник. — Раньше-то доволен был? Или как?

— Весь кошмар, что раньше не замечал, — говорю.

— Плохо дело, — покачал он головой. — Ну, тогда споем.

— Давайте петь, давайте лучше петь, — поддержала подруга.

— «Ты узнаешь, что напрасно называют Север крайним, ты увидишь: он бескрайний; я тебе его дарю», — пел Славик, и подруга подключилась к нему с удовольствием, а я сидел, обхватив голову руками.

Ловко у них получалось и ладно.