Избранные и прекрасные

Прабабушка Ника умерла, едва началась война. Она была миниатюрной, годы избороздили морщинами ее лицо, выбелили ее гладкие черные волосы и так сгорбили ее спину, что больше никто не мог взглянуть ей прямо в глаза. Ее платья были старомодны, квартира в Милуоки – невелика и элегантна, и почти никто в Сент-Поле не вспоминал, что она иностранка.

Мне вспомнилось, как Ник рассказывал, что она родилась, когда ее родители-миссионеры сошли с борта корабля «Кармин» на берег Сиамского залива. Я задумалась, замечала ли на его лице хоть какое-то подобие фамильного сходства, видела ли, что его темные волосы больше похожи на мои, чем на волосы Дэйзи, улавливала ли нечто скрытое в мягких, красивых чертах его лица. Нет, вряд ли. Об этом я задумалась только из-за того, что узнала сейчас, а когда его прабабушка взяла в руки ножницы и строго взглянула прямо на меня, то поняла, что знаю еще кое-что, и, кажется, уже давно.

Неудивительно, что ты мне так нравишься, подумала я и тут же выбросила эти мысли из головы.

– Может, покажете мне что-нибудь поважнее? – спросила я у звезд. – Если уж упиваться демоником, рискуя жизнью, мне бы хотелось узнать не просто давние семейные тайны…

Звезды поразмыслили, а потом земля передо мной осветилась, звездное сияние выхватило каждую бутылочную крышку, обрезок металла, оброненный винтик, какие только на ней были. Любопытствуя, я последовала по извилистой освещенной тропке между высокими шлаковыми дворцами-горами и наконец вышла к рекламному щиту на западе Уиллетс-Пойнта.

Т. Дж. Эклберг пренебрежительно возвышался над великим городом шлака, раскинувшимся под ним. Его глаза были закрыты, и, хотя благоразумие подсказывало мне, что меня подвела память и они были закрыты всегда, я знала, что это неправда.

Я отхлебнула еще демоника, думая, что со стороны Гэтсби довольно некрасиво привозить нам неполную бутылку. Не настолько я пьяна, чтобы она казалась почти невесомой в моей руке. Я возмущенно уставилась на рекламный щит, раздраженная его молчанием, и это раздражение вылилось в ребяческий приступ ярости.

– Ну, давай! – потребовала я вслух. – Говори. Ты же столько всего видишь, какой в тебе прок, если ты не говоришь?

Глаза остались закрытыми, а я вдруг поняла, что пытаюсь выжать воду из камня.

– Рта ведь нет, – сказала я звездам. – Но это поправимо.

Сбоку стояла хлипкая лестница, и я, сбросив тонкие скользкие туфельки, забралась по ней на узкий проходной карниз вдоль всего нижнего края рекламного щита. Некоторое время я вышагивала по нему туда-сюда, но вдохновение больше не являлось ко мне, пока я не перевела взгляд вниз, на бутылку в своей руке.

И осталось-то всего ничего, подумала я и допила остаток вместе с парами, напомнившими мне бензин и мед, ваниль и джин. Мгновение я стояла, пошатываясь, на карнизе: ума мне хватало лишь на то, чтобы не смотреть вниз, но не чтобы избежать того положения, в котором я очутилась. Когда ноги вновь окрепли, я вцепилась пальцами ног в чулках в решетчатый пол карниза, наклонилась и разбила бутылку о металл.

Раздался оглушительный звон, осколки посыпались на траву, заблестели при свете уличных фонарей, как звезды, а в моей руке остался крупный осколок от плеча бутылки, шириной почти с половину моей ладони.

– Ладно, – сказала я так властно, как только могла. – Так ты будешь говорить со мной или нет?

И я прошлась от одного края щита до другого, глубоко вонзая осколок бутылки в бумагу, приклеенную к дощатой основе. Бумага лопалась, словно только об этом и мечтала, из-под нее проглядывало дерево. За долгие годы клей высох, бумага скрутилась выше и ниже разреза. Когда я закончила, получилось что-то вроде глупо раззявленных губ пьяницы. Жаль, что рядом не было Кхая, который показал бы мне, как надо. Наверное, он посмеялся бы, увидев, как скверно я справилась, а мне так хотелось, чтобы он взял своей опытной рукой мою и научил меня так, как следовало.

«Эй, ну и где ты вообще? – с негодованием думала я. – Хочу увидеть тебя. Мне надо с тобой поговорить».

Эту мысль я сразу вытеснила из головы, потому что мне всегда приходилось учиться самой. Встряхнув головой, я продолжала.

Закончив, я уронила осколок стекла и отряхнула ладони.

– Говори, – приказала я, потом повторила настойчивее: – Говори.

Теперь я прочувствовала то, что впервые творю бумажную магию только для себя. Рядом не было Дэйзи, чтобы просить придать бумаге определенный вид или желать от меня еще чего-нибудь. Была лишь я под луной в самом обычном Уиллетс-Пойнте, захмелевшая от напитка, который, по-моему, людям пить не следовало, наблюдающая, как нарисованные глаза медленно, еле-еле открываются, а разрезанные бумажные губы начинают шевелиться.

О чем мне говорить? Я же просто бумага.

Рассердившись на скромность Эклберга, я скрестила руки на груди.

– Ты бумага с глазами, – уточнила я. – Бумага, которая видит, правильно?

Мои глаза закрыты, языка у меня нет.