Избранные новеллы

Амелия на горе — окно ее комнаты над крышами — над городской стеной, просторная, холмистая земля — недолговечные краски. По вечерам взгляд из окна этого высоко вознесенного над землей дома вселял в нее столько уверенности и покоя, а вдобавок столько тоски, все сдвигалось ближе в лучах вечерней зари, все было сродни друг другу, все уходило в тот же сумрак, в ту же ночь. Пьеро стоял у окна, рядом, и шептал ей на ухо: «Космос, блаженный Бог!» Он говорил ей о Платоне, немного, лишь несколько слов, а она внимала, наслаждаясь звуком его голоса. Кто такой Платон, она так до сих пор и не знала, зато она знала, что мир бесконечно прекрасен и что все в нем тесно взаимосвязано — что в подобных сумерках внизу не может быть решительно ничего злого, что нельзя низвергнуться в пустоту, что, напротив, мы, сами того не сознавая, тоскуем по солнцу, ждем его скорейшего возвращения, ждем появления красоты, что нет у нас иных желаний, кроме желания объять прекрасное, раствориться в прекрасном, обручиться с ним. И что мы приобщаемся к нему в той же мере, в какой ощущаем его рост в себе, ибо лишь прекрасное, лишь божественное в нас может постичь прекрасного Бога. Все это она воспринимала без труда и теперь знала. Не к чему было даже размышлять, оно стояло перед ней, она видела это, оно сообщалось ей — его устами, которые она потому и целовала, целовала снова и снова, дальше он мог и не объяснять. Молчание, молчание — теперь оно было в ней: последний, догорающий пурпур неба — последняя, сереющая зелень на равнине, спокойное сияние его глаз, о да, «Космос, блаженный Бог!». И руки его, которые ее обнимали, были руками всей земли, всего мира.

А это пробуждение! Вдруг она видела себя в постели с широко открытыми, но спокойными глазами, ее разбудил, разбудил голос, проникший через растворенное окно — когда? — мужественный, очень отчетливый, торжественный и, пожалуй, старый, нет, не старый, а лишенный возраста — который, едва прозвучав, еще отдаваясь в ушах, уже смолк. Stella matutina, ora pro nobis! [26] — только эти слова и пропел голос с интонациями богородичной молитвы, мелодия была ей знакома и, однако же, словно долетела из другого мира. Она оглянулась. Пьеро спал, но вот что явилось ее глазам: сияние, заполнившее всю комнату, и белая пелена, но тоньше и прозрачнее, пелена, как бы сотканная из света, словно край божественного одеяния затягивало в окно; простыни на постелях какое-то мгновение были еще белей, чем обычно, потом свет ушел в отдельные предметы. Она вскочила и подбежала к окну, глубоко перегнулась из окна, поглядела по сторонам, она искала голос, собственно, она искала человека, из уст которого прозвучал этот голос. Но под окном у нее только и был что садик, выжженный солнцем, окруженный высокой оградой, и был этот садик совсем пустой. За оградой все обрывалось в глубину, возле ее окна не было никакого другого окна, откуда мог бы донестись до нее голос. Вдобавок голос этот поднялся из глубины, из этого пустого, унылого квадрата, на котором скрещивались две дороги, цвел кустик маргариток и у самой стены возле калитки стояла бочка с водой. Куда же скрылся голос? Почему он пропел лишь один-единственный отрывок молитвы, почему именно этот? Она подумала про своего отца, который, еще когда жил с матерью, называл ее «Стелла». Бог весть почему, это имя казалось ему очень изысканным — и когда Аня бывала в церкви и ловила ухом этот призыв из молитвы, перед глазами всегда возникал ее бестолковый и несчастный отец, которого мать в свое время выгнала из дому. Но это был не его голос, и она не спала, и ничего не насочиняла. Она лежала, лежала, разбуженная этим голосом, посреди белого света, совсем не сонная, совсем счастливая, совсем легкая — до тех пор, пока она не увидела Пьерино — и вспомнила ту ночь. Когда сияние окружавших ее предметов исчезло, она перевела взгляд из обнесенного стенами квадрата, еще наполненного сумерками, наверх: утренняя звезда висела на сизо-сером небе — это была она, и, однако, она выглядела не так, как прежде.

Аня все стояла у окна, пока из-за холмов не выкатилось солнце, пока Пьеро не проснулся, не простер к ней руки и не пробормотал: «Аня» и еще «dolcissima», и потом, когда увидел, что ее постель пуста, испуганно вскочил и начал шарить глазами по комнате, пока не обнаружил ее у окна. Она спросила себя, а стоит ли ему рассказывать, что именно ее разбудило — подумала и не стала. Голос открыл ей нечто, о чем она уже и без того знала, хотя до последней минуты не желала знать. Она раскинула руки и со слезами подбежала к нему.

И вот теперь, сидя на своей ступеньке, Аня обратила лицо к Нарни — это было довольно утомительно, потому что он смотрел на нее сверху.

— Слушай, Пьерино, — сказала она и прочистила кашлем свой мальчишеский голос, — мы же не можем так и сидеть здесь.