Избранные письма. 1854-1891

Миру я все еще не верю, и в Москве никто его не желает, иначе как с временным занятием Константинополя. Я очень желаю в Угреш[298] и для молитвы, и для экономии при тех особенных обстоятельствах, в которых мы все теперь находимся. Но* боюсь, что день за день дела и самое безденежье задержат меня надолго.

Буду молиться и надеяться, что Бог помилует нас всех. Больше всего я рад, что борьба серьезная во мне утихла, хотя, конечно, и сегодня у Ази[299] что-то пронеслось на миг благоуханным и ядовитым вихрем… Она еще очень хороша и гораздо свободнее и откровеннее, чем тогда, когда она была счастлива в Петербурге. Много мне улыбалась, говорила немало и очень прямо. Дочь ее очень мила. Но у Ази самой есть еще минута задумчивости и внезапной рассеянности, которая беспокоит родных. Она сказала: «Что я буду делать в Спасском? Нельзя все вязать тамбурной иголкой?» Хочет в Швейцарию и переводами заниматься, чтобы не брать много денег у отца, и жалуется, что швейцарцы очень глупы. Да, кстати, и Булгаков-Незлобин[300] говорит о Германии и о немцах так дурно, что я не нарадуюсь. Турок он немножко понимает (…).

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

84. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 19 января 1878 г., Москва

(…) В субботу еду в Петербург представляться светлейшему[301] с 200 руб(лями), и с двумя рекомендательными письмами весьма надежного источника. От дамы[302], которая знатна и когда-то, видимо, была красива. Она в постоянной переписке с князем Горчаковым (…).

Статьи мои газетные так и пекутся; посмотрим только, будут ли подавать их на стол. (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

85. Н. Я. СОЛОВЬЕВУ. 30 января 1878 г., Любань [303]

Вот откуда Вам пишет Ваш придирчивый, но искренний друг, Ваш «чччерт — ретроград и ханжа!», который с монахами умеет разговаривать только о «молоке», вот откуда он шлет Вам привет и новую статью «Голоса» о «Женитьбе Белугина». Я очень горжусь тем, что я первый понял ясно, какие залоги драматического успеха таятся даже и в незрелой и грубой «Разладице» Вашей. (…)

Меня в «Голосе» тоже отделал Е. Марков[304] за то, что «Одиссей» без завязки и движения, и поделом. Я с ним согласен, но что Тургенев и Достоевский выше меня, это вздор. Гончаров, пожалуй. Л. Толстой, несомненно. А Тургенев вовсе не стоит своей репутации. Быть выше Тургенева — это еще немного. Не велика претензия. Один язык его для человека понимающего, что такое язык сильный (Гоголь, Щедрин) или язык изящный (Пушкин, Грановский, старик С. Аксаков, Марко Вовчок), один язык Тургенева, никогда ни сильно-грубый, ни изящно-простой, ни увлекательно-цветистый, а какой-то мелочный и дряблый, может вызвать отвращение. Особенно «Записки охотника» (…).

Публикуется по автографу (ГЛМ).

86. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 11–14 февраля 1878 г., Петербург

(…) Губастов находит, что мои акции в Министерстве[305] стоят очень высоко. И мне самому это кажется; все очень любезны, и все влиятельные лица выражают готовность дать мне хорошее место. Не будь я так привередлив и разборчив, то и разговору бы не было. Но я стал на одном, что, кроме Константинополя, ничего бы не желал. А в Константинополь нелегко. Впрочем, я решился принять и другое что-нибудь в случае крайности. Теперь дело остановилось на мысли, чтобы сделать меня 2-м драгоманом для дел с патриархией[306], жалованья 4 500 и квартира.

Главная трудность в том, что дела политические таковы, что никто сам не знает, что завтра будет, мир или война…[307] (…) Скажу еще, что место в Константинополе для дел с патриархией я сочту за истинный дар Господень. И Т. И. Филиппов[308] придать готов этому духовное значение, а он не менее нас с тобой православен. Поэтому, голубчик, помолись ты поусерднее за это дело, я в твою честную и трудовую молитву ужасно верю и… даже боюсь ее, так что не знаю, как приступить к описанию тебе некоторых других моих дел и событий дня. Впрочем, слава Богу, опасного в них мало; вероятно, и не будет, ибо, с моей стороны, есть все-таки знакомая тебе честность речи, а с той, если не ошибаюсь, много воли и «себе на уме»… Ты угадала или нет? Ну, конечно, ямщичок[309]. Дело пошло очень скоро, но мы оба спешим каждый по-своему, ставим себе тесные рамки и не хотим выходить из них. Она удивительно мила; и хитра, и смела донельзя. Ее «развивать» — куда! Едва ли уж не она меня развивает. По крайней мере, она заставляет меня упражняться в такой тончайшей дипломатии, что мне и передать себе трудно, как это делается. (…)