Избранные произведения

Показания А. Княжнина и ответ директора Горного корпуса П. А. Соймонова ничего не дали следствию. П. Я. Чихачев подтвердил, что продал рукописи Княжнина Глазунову, но что в рукописи «Вадима» «некоторые дерзкие выражения были, в том нимало я не сведущ, и по прочтении мною оной рукописной трагедии ничего заметить не мог, а наиболее утверждаясь тем, как еще при жизни его, Княжнина, задолго были сочинены и многие представлены, полагая за верное, что уже и оная трагедия была публично на театре представлена, по нежительству моему в Петербурге мне неизвестно, а сверх того оный купец Глазунов, купя от меня, должен был бы приступить и напечатать звание «с указного дозволения», где бы и рассмотрено было, что к винности моей не относится» («Объяснение» Чихачева от 8 декабря 1793 г.). Очень мало дали и показания Глазунова, которого допрашивал «самолично» А. А. Прозоровский. Глазунов «вывертывался» как мог, он умудрился не назвать ни одной фамилии и скрыть две трети привезенных книг. Вместо четырехсот экземпляров трагедии, о которых сообщал Прозоровскому Самойлов, в Москве удалось изъять немногим больше ста пятидесяти. За три месяца, прошедших со времени выхода книги в свет до начала следствия, была, несомненно, распродана значительная часть тиража отдельного издания трагедии. Но 39-я часть РФ поступить в продажу не успела, почти весь тираж ее был опечатан в типографии. Поэтому до нас дошло сравнительно большое количество экземпляров отдельного издания и единичные экземпляры РФ с трагедией Княжнина. 7 декабря 1793 г. генерал-прокурор Самойлов обратился к Сенату с «предложением», в котором предписывалось рассмотреть трагедию «Вадим Новгородский» и вынести о ней решение, так как «в сей трагедии помещены некоторые слова, не токмо соблазн подающие к нарушению благосостояния общества, но даже есть изражения противу целости законной власти царей», а «таковые дерзкие изречения противны вначале божественным, а потом и гражданским законам». Сенат рассматривал «предложение» Самойлова и трагедию Княжнина 7, 14 и 24 декабря и вынес решение: «Поелику книга сия наполнена дерзкими и зловредными противу законной власти выражениями, а потому в обществе не может быть терпима и достойна сожжена быть публично». В тот же день, 24 декабря, был дан и секретный именной указ Екатерины II, которым предписывалось трагедию «сжечь в здешнем столичном городе публично». Отобранные в книжных лавках экземпляры отдельного издания были сожжены на Александровской площади в Петербурге (у Александро-Невской лавры). Из РФ трагедия была вырвана гак, что пострадали соседние произведения— «Опасная шутка» и «Филомела», вырванные листы были также уничтожены, но и в таком изуродованном виде 39-ю часть РФ рискнули пустить в продажу только через 60 с лишним лет. 30 декабря Сенат разослал по всем губерниям секретные именные указы с требованием отбирать и присылать в Петербург для сожжения экземпляры трагедии. Но книг поступало чрезвычайно мало. В Петербурге, например, было возвращено всего два экземпляра, один прислало Могилевское наместническое правление, а из подавляющего большинства губерний не было прислано вообще ни одного. В новом секретном указе от 27 мая 1794 г. говорилось о малом числе поступающих экземпляров и требовалось исполнять указ «без малейшего времени упущения», под угрозой «взыскания по законам». Не улеглось дело и при Павле I. По именному указу 11 января 1798 г. Сенат слушал 48 «репортов» губернских правлений по поводу «Вадима». Трагедия не могла быть напечатана ни при Александре I, ни при Николае I. Только в 1871 г. П. А. Ефремову удалось перепечатать «Вадима Новгородского» в «Русской старине» (т. 3, № 6), да и то без четырех строк («Самодержавие, повсюду бед содетель» и т. д. Встречаются отдельные оттиски из журнала с полным текстом). Так же, без четырех строк, трагедия перепечатана А. Е. Бурцевым в его «Библиографическом описании редких и замечательных книг» (СПб., 1901). Полностью трагедия Княжнина смогла увидеть свет только через 120 лет после первого издания, да и то в очень искаженном виде и весьма малым тиражом (325 экз.). На этот раз причина была не в цензурных стеснениях, а в текстологических установках редактора. Подготавливая к печати отдельное издание «Вадима Новгородского» (Пг., 1914), В. Ф. Саводник принял за основу не печатный текст отдельного издания и РФ, а текст одного из бесчисленных списков, в котором основной текст, совпадающий с печатным, испорчен позднейшими поправками (по-видимому, конца 1810-х годов). Вводя эти поправки в текст, Саводник исходил из следующего «принципа»: «Сам Княжнин, конечно, не принадлежит к числу таких писателей, каждая строка которых должна быть для нас священной и заповедной» (стр. XXIII). Не более «обоснованы» и другие текстологические принципы издания. Так, например, многие изменения, внесенные в текст, в примечаниях никак не оговариваются. Подлинный текст «Вадима Новгородского» фактически впервые после 1793 г. появился только в сборнике, составленном Г. А. Гуковским, «Русская литература XVIII века», Л., 1937. Трагедия Княжнина, появившаяся в самый разгар Французской революции, вскоре после казни Людовика XVI, была встречена в штыки и реакционерами и либералами. Отрицательную статью напечатал А. И. Клушин («Санктпетербургский Меркурий», 1793, № 8, стр. 137). Клушину не нравится в «Вадиме» все: и завязка, и развитие действия, и развязка, и язык трагедии. Но главное, конечно, в трактовке образа Вадима и идее пьесы Вадим для Клушина — «строгий, предприимчивый, исступленный и, можно сказать, безумный республиканец», его желание обратить новгородцев «в прежнее безначалие не есть ли желание самого лютейшего их зла? Не для того ли хотеть низвергнуть с престола Рурика, дабы самому обладать республикой? — и, сделавшись идолом народа, повергнуть их в мучительные цепи рабства, что всего чаще делается в республике?» Еще более отрицательный отзыв о «Вадиме» дал реакционер Н. Е. Струйский, напечатавший в 1794 г. в собственной типографии в селе Рузаевке «Письмо о российском театре нынешнего состояния». Это — стихотворное послание, направленное против Княжнина (в связи с трагедией «Вадим Новгородский») и Николева (в связи с трагедией «Сорена и Замир»), объединенных под именем «трагика», и довольно неуместно адресованное другу Княжнина И. А. Дмитревскому. Струйский утверждает, что тиранов на свете нет нигде, что «Русская страна Во власть от бога здесь монархам отдана», и обрушивается градом ругательств и на Княжнина, и на «прегнусного Вадима, Которого судьбы низринули навек». Отрицательные отзывы Клушина и Струйского могут быть дополнены мнением Н. И. Страхова, который, несомненно, имел в виду Княжнина и ею трагедию, когда, объявив трагедию наивреднейшим жанром, заявлял: «История, верные предания и происшествия, случившиеся на нашей памяти, доказывают, что некоторые из них (трагедий.— Л. К.) были сосцами, вскормившими бунтовщиков и самоубийц» (Мои петербургские сумерки, ч. 2. СПб., 1810, стр. 63). Совпадение отрицательных отзывов реакционеров с мнением либералов объяснялось страхом перед Французской революцией и республиканским характером «Вадима». С другой стороны, делались попытки принизить революционное значение трагедии Княжнина, объяснить историю с «Вадимом» недоразумением, ошибкой со стороны императрицы и правительства. Доказывалось, что «Вадим Новгородский» — «ничтожная вещь», в которой нет ничего предосудительного ни по мысли, ни по языку, что развязкой пьесы служит «торжество монарха над покоренным Новгородом и бунтом» (Записки княгини Е. Р. Дашковой. Лондон, 1859, стр. 238). Из последующих отзывов о трагедии один из наиболее развернутых и интересных принадлежит А. Ф. Воейкову (1778–1839):