Избранные произведения

Во второй половине XIX в. широкое распространение получила точка зрения, согласно которой трагедия объявлялась явлением безвредным, а жестокая расправа с ней правительства объяснялась поправением Екатерины II после Французской революции. Так считали М. Н. Лонгинов, М. И. Сухомлинов, В. Ф. Саводник и др. Некоторые исследователи полагали, что и Рурик, и Вадим хороши и что Княжнин не решил борьбу в пользу кого-либо из них (В. Я. Стоюнин, Ю. А. Веселовский). Третья группа исследователей утверждала, что в образе Вадима создан яркий образ свободолюбца-республиканца, что симпатии Княжнина на стороне Вадима (И. И. Замотин, В. В. Сиповский и др. ). Г. В Плеханов находит, что княжнинская трактовка образа Рурика и показ любви народа к нему свидетельствуют о верности Княжнина идеям монархии. Далее, вступая в противоречие с самим собою, Плеханов убедительно полемизирует с теми, кто объяснял репрессии против «Вадима Новгородского» страхом Екатерины перед событиями Французской революции. Образы нераскаявшихся республиканцев изображены, по словам Плеханова, так, «что они оставались опасными, даже потерпев полное поражение. Этого Фелица не могла одобрить не только после того, как началась революция и гильотина снесла голову французскому королю, но даже в самом начале своею царствования» (Г. В. Плеханов. История русской общественной мысли, т. 4, Пг., 1918. стр. 47–46). Единой точки зрения на «Вадима Новгородского нет в советском литературоведении. М. А. Габель, указывая, что симпатии Княжнина на стороне Вадима, считает драматурга сторонником аристократической фронды (М. А. Габель. Литературное наследство Я. Б. Княжнина.— «Литературное наследство». № 9–10. М., 1933, стр. 365). Отвечая на статью М. А. Габель, Н. К. Гудзий опроверг ее утверждение о принадлежности Княжнина к аристократической фронде, но затем пришел к выводу, что «Вадим» является «апологией просвещенной монархической власти, воплощавшейся на практике для Княжнина в деятельности Екатерины II, и нет никаких поводов подозревать в трагедии наличие какого-либо скрытого критического отношения к этой власти» («Об идеологии Княжнина».— «Литературное наследство», № 19–21. М., 1935, стр. 662). Г. А. Гуковский на основании анализа всего творческого пути Княжнина и, в частности, его последней трагедии возразил Н. К. Гудзию: «Трагедия, как это было совершенно ясно и Eкатерине II и другим современникам, не скрыто, а совершенно открыто выражала критическое отношение к деспотии... «Вадим» именно как антимонархическая трагедия явился естественным выводом из всего его творческого пути» (Г. А. Гуковский. Русская литература XVIII века. М., 1939, стр. 369). Д. Д. Благой, отбрасывая полуторасотлетний спор как ведущийся «не совсем по существу», считает, что «важно не столько то, что хотел сказать своей трагедией Княжнин, сколько то, что художественно ею сказалось. Основная же сила художественней о впечатления трагедии заключается, конечно, не в образе Рурика, а в непреклонно суровом, героическом облике Вадима. Именно в создании образа Вадима — первого в нашей литературе героического образа революционера-республиканца — заключается основная литературно-художественная заслуга Княжнина» (Д. Д. Благой. История русской литературы XVIII века. М., 1955, стр. 326). Наконец, А. В. Десницкий утверждает, что Княжнин отдавал предпочтение «скорее республике, конечно, дворянской», но при этом полагал, что в современной ему России, когда «народ, т. е. дворянство», привыкло к самодержавию, надо прославлять хорошего царя и жить в «златом веке», а свергать следует царя-деспота, подобного Христиерну. Это положение неожиданно подкрепляется несколькими строками из знаменитого монолога Пренеста (действие II, явление 4), в котором говорится о необходимости свержения именно хорошего монарха, «героя» Рурика, и делается предупреждение: «Не усыпляйтеся блаженством власти сей...», «Самодержавие, повсюду бед содетель» и т. д. (см. «Ученые записки» ЛГПИ им А. И. Герцена, т. 198, Л., 1959, стр. 101–102).

Действие I. Явление 1.На самой площади и т. д. Имеется в виду площадь, на которой собиралось народное вече для решения важнейших вопросов. Княжнин, как и Радищев (независимо друг от друга), идеализировал новгородскую «вольность» и речевое правление. Для них факт существования веча был свидетельством того, что славянским народам в древности было свойственно республиканское, а не монархическое правление. Именно от Княжнина и Радищева идеализация вольности Новгорода перешла к декабристам, воспевшим «последний оплот русской вольности» в многочисленных стихах и поэмах. Ни Княжнин, ни Радищев, ни позднее декабристы не могли еще видеть, что новгородское вече было демократией лишь с внешней стороны, а «по существу все важнейшие вопросы решали деньги» (М. И. Калинин. Статьи и речи 1936–1937. М., 1938, стр. 166). Явление 2.

Он сыну дочери своей здесь отдал власть. В «Записках касательно российской истории» Екатерина II сделала Рюрика сыном старшей дочери Гостомысла.