Избранные произведения

В первых строках торжественного зачина Майков, как верно заметил Г. П. Макогоненко, обращается к «Русскому Скаррону» — Баркову — с просьбой настроить ему гудок или балалайку вместо традиционной лиры и хочет мифологических героев нарядить бурлаками,

Чтоб Зевс мой был болтун, Ермий — шальной детина,
Нептун — как самая преглупая скотина,
И словом, чтоб мои богини и божки
Изнадорвали всех читателей кишки.

Он рисует Нептуна с трезубцем, «иль, сказать яснее, острогой», которым тот мутит лужу, над ним хохочут малые ребята, а мужики дерут бога за уши и наминают ему бока.

Юнона не в венце была, но в треухе,
А Зевс не на орле сидел, на петухе;
Сей, голову свою меж ног его уставя,
Кричал «какореку!», Юнону тем забавя.

Имитируя слог героической поэмы, Майков сцену кулачного боя начинает высоким сравнением: «Подобно яко лев, расторгнув свой запор», мчится к беззащитному стаду, а оно спасается бегством, подобно тому, как удирают робкие татары при виде российского меча, — так должны были покидать поле битвы ямщики. Развернув на четырнадцать строк это сравнение, Майков обрывает себя:

Но слог ceй кудреват, и здесь не очень кстати,
Не попросту ль сказать — они должны бежати?

Комический эффект стихотворной речи Майков усиливает тем, что «высокие» понятия и названия нарядов, принятых у знатных людей, переводит на язык низших классов, на бытовой жаргон среднего сословия, например:

И был расстегнут весь на ней ее роброн,
Иль, внятнее сказать, худая телогрея.

Накинь мантилию, насунь ты башмаки,
Восстани и ко мне на помощь притеки и др.

Рассматривая стилистические функции славяно-книжной лексики в ирои-комических поэмах Майкова, новейший исследователь подчеркивает ее пародийное применение и намечает тут несколько приемов. Майков торжественным одическим слогом описывает «низкого» героя, уподобляя, например, карточную игру — кровопролитному сражению. Он охотно сталкивает славянизмы с «низкой» лексикой, соединяет высокие формы выражения с просторечно-разговорными («понт», «глас», «помрачать» — и рядом «пощечина», «рожа» и т. п.), смешивает разностилевую лексику («пьяный зрак», «покивать главой») и др.[1]

Наряд Вакха — персидский кушак, соболью шапочку, черкесские чоботы — Майков описал по стихам народной песни, сославшись на нее: «А песенку сию Камышенкой зовут». Там поется, что по реке Камышенке плывут струги, на стругах сидят казаки,

На них шапочки собольи, верхи бархатные,
Еще смурые кафтаны, кумачом подложены,
Астраханские кушаки полушелковые,
Пестрядинные рубашки с золотым галуном,
Что зелен кафтан, кривые каблуки...

Это не единственный случай проникновения фольклора в поэму «Елисей». Зевс у Майкова произносит пословицу: «Утро вечера всегда помудренее», да и шапка-невидимка, под которой скрывается Елисей, взята из народной сказки; Эней, становясь невидимым, покрывается облаком.

Можно присовокупить, что своеобразие творчества Майкова возбудило серьезное внимание Дидро, узнавшего о поэте во время своего пятимесячного пребывания в Петербурге (сентябрь 1773 — март 1774). В русской библиотеке Дидро, среди книг Ломоносова, Сумарокова, Хераскова и других писателей, Майков был представлен поэмой «Елисей» и двумя книгами «Разных стихотворений». Отмечая этот факт, М. П. Алексеев пишет: «Едва ли оды Майкова представляли для Дидро какой-либо интерес, но он безусловно интересовался творчеством Майкова, и, вероятно, прежде всего его «Елисеем». Именно после издания этой поэмы о зимогорском ямщике Майков, живя в Петербурге, пользовался здесь значительной популярностью; споры и кривотолки о его поэме, понравившейся одним и вызвавшей резкое осуждение других, не прекращались. Отзвуки этих споров должны были дойти и до Дидро; так именно можно истолковать несколько сохранившихся свидетельств по этому поводу». [1] Сводятся они к тому, что Дидро, как передает устное предание, сказал однажды, через переводчика Майкову, не знавшему языков, что особенно желал бы прочесть его сочинения, ибо они по названной причине не связаны с иностранными образцами и потому должны отличаться особым национальным своеобразием. Нет сомнения, что Дидро имел в виду «Елисея» и басни Майкова.

Бедность была причиной того, что Елисей покинул родные места и ушел в Петербург навстречу приключениям. Он вспоминает о своей деревне: