Избранные произведения

При столь уважительном отношении к Сумарокову трудно вообразить, что Майков мог с ним полемизировать. Между тем именно такую позицию приписывает поэту M. M. Гуревич, опубликовавший в третьем сборнике «XVIII век» печатное возражение на статью Сумарокова «Господину Пассеку: вот наш бывший разговор...», которое он предлагает «смело считать» принадлежащим Василию Майкову. Доказательством призван служить тот факт, что возражение неизвестного лица заканчивается басней Майкова «Лисица и бобер», имеющей разночтения с редакцией 1767 года.[1] Печатный листок подписан инициалами NN.

Сумароков в статье «Господину Пассеку...» утверждает, что человек есть четвероногое животное, и силу свою приобрел оттого, что встал на путь общежития, а по существу не отличается от прочих, разумом одаренных, тварей.[2] Автор возражения, «не касаяся сего столь славного писателя ни слога, ни мыслей», отвечает, что человек выше всех животных богатством своего природного разума. «Вот, государь мой, — кончает он свое письмо, — мое мнение, с которым можно жить приятнее и веселее. В дополнение же сего вам прилагаю здесь следующую басенку», — и печатает басню Майкова «Лисица и бобер».

Текст этой басни несколько отличается от помещенного в томике «Нравоучительных басен»: вместо «бобр» трижды поставлено «бобер» («Лису Бобер спросил» вместо «Лисицу бобр спросил» и др.), кое-где произведена замена отдельных слов. Впечатление такое, что некто по памяти записал басню, ставя взамен забытых подходящие по смыслу и размеру слова. О «новой редакции» тут говорить не приходится, кроме двух заключительных строк. В «Нравоучительных баснях» они гласят:

Читатели, и вы, мню, скажете здесь то же,
Что качество души телесных сил дороже.

В тексте сборника «XVIII век» стихи читаются иначе:

Я мню, что…… И сам ты скажешь то же,
Что силы разума телесных сил дороже.

Такая строка отлично заканчивала возражение Сумарокову, но мог ли ее написать Майков?

Небольшая полемика эта относится к 1774—1775 годам, то есть к тому времени, когда Майков вошел в масонскую ложу, усвоил обязательную терминологию, принял учение о том, что человек состоит из духа, души и тела. И если во второй половине 1760-х годов, когда сочинялись басни, он был уверен в превосходстве «качеств души» над телесными силами, то позже, в период масонских увлечений, Майков тем более не мог на первый план выдвигать разум: это означало отказ от религиозной доктрины и противоречило бы общему направлению его творчества последних лет.

Нельзя также забывать, что если бы Сумароков, при его раздражительном и гордом характере, был уверен в том, что печатное возражение на статью «Господину Пассеку...» принадлежит Майкову, которого он считал своим покорным учеником, то через год-полтора он не написал бы «Ответа на оду В. И. Майкова» с похвалами ему, а Майков в это же время не подносил Сумарокову почтительных од о суете мира, с типичным масонским лозунгом: «Всякий шаг нам — шаг ко смерти», и о вкусе, где заявлял, что идет по следам «полночного Расина». Таким образом, вопрос об авторе переделки басни «Лисица и бобр» нельзя считать решенным в пользу Майкова, как полагает M. M. Гуревич: поэт не вступал в споры с Сумароковым.

В 1763 году Майков напечатал свою первую ирои-комическую поэму «Игрок ломбера». Она имела большой успех, и при жизни автора вышла еще дважды — в 1765 и 1774 годах. Поэма эта, для нынешнего читателя требующая значительных пояснений, была принята с живейшим интересом, потому что карточная игра составляла ежедневное занятие дворянского общества и стихи, содержавшие описания партий, казались приятной и острой новинкой. Ломбер получил широкое распространение, шли споры о том, какие виды игры следует предпочитать, насколько правы те, кто играет «поляк», неизвестный французским законодателям ломбера, и т. д.

Ирои-комический элемент поэмы заключается в том, что Майков описывает обычную партию картежной игры, уподобляя ходы игроков сражениям, знаменитым в древности. Исторические и библейские персонажи, изображенные на фигурных картах, позволяли ему это делать. Так, червонная дама, нарисованная в виде Юдифи, вызывает воспоминания поэта об Олоферне, убитом ею. Показывая игрока, высоко занесшего руку с картой, которой он отбирал взятку, Майков сравнивает его с Ахиллесом, напавшим на троянские полки. Бубновый король Цесарь уподобляется Плутону, увлекающему в ад Прозерпину.

Майков не склонен порицать картежную игру вообще, он далек от осуждения картежников, как людей, которые растрачивают свое время и деньги, хотя говорит, что «игра нередко нас и в бедство может ввесть». Нужно уметь играть осторожно, не зарываться, не надеяться на счастье. Эту истину открывают неудачливому Леандру три адских судьи в подземном царстве: «Поди, и только лишь воздержнее играй...» Мораль небольшая, но, что и говорить, весьма практическая.