Избранные произведения

Здесь нет стилизации под фольклорную песню, да и написана она «на голос» популярного сентиментального романса Нелединского-Мелецкого. Но, звучащая от лица крестьян, песня эта правдиво и разносторонне рисует народную жизнь «изнутри», изображенную самими крестьянами. И эта народная точка зрения выражена в песне удивительно точно. Народ здесь не идеализирован, он лишен того романтического ореола, которым окружался со времен «Записок русского офицера» Ф. Глинки во всех декабристских произведениях. Народ показан угнетенным, но не сломленным, полным юмора и здравого смысла. Жизнь его показана конкретно, но без излишних деталей, мельчащих картину. Крепостное право («людями, как скотами, долго ль будут торговать?»), барщина, взяточничество судейских, солдатчина, государственные налоги («То дороги, то налоги разорили нас вконец»), засилье кабаков, попы-мироеды — кажется, ни одна существенная сторона народной жизни не оставлена без внимания. И авторы смотрят на эту жизнь не «сверху», из Петербурга, а «снизу», из крепостной деревни. Для них «баре с земским судом и с приходским попом» — высшее начальство и вершители их судьбы.

В песне «Ах, тошно мне...» отсутствуют интонации и фразеология лирических и исторических народных песен, нет ни отрицательных сравнений, ни параллелизмов, ни постоянных эпитетов. А между тем народный характер песни очевиден. Это достигается и языком песни, в котором широко использована простонародная лексика (причем авторы тактично избежали нарочитых просторечий и вульгаризмов), меткие народные выражения, поговорки («По две шкуры с нас дерут: Мы посеем, они жнут», «Без синюхи судьи глухи, Без вины ты виноват» и т. п.). Они придают описаниям ужасов народной жизни некоторый юмористический оттенок. Эта способность народа подсмеиваться над своими угнетателями, стоять выше их больше всего говорит о жизнеспособности народа, о сохранении им чувства собственного достоинства. И хотя в песне не содержится призывов к восстанию, уничтожению царя и вельмож, как в других агитационных песнях, конец ее звучит очень смело, намекая на многое. Вся последняя строфа составлена из народных пословиц и поговорок:

А до бога высоко,
До царя далеко,
а мы сами
Ведь с усами.
Так мотай себе на ус.

Здесь и дерзость, и лукавство, и вера в свои силы, и надежда на лучшее будущее.

Сама попытка писать стихи отдельно для народа и для передовой дворянской молодежи свидетельствует о нормативности декабристской эстетики. Народность понималась ими еще отвлеченно, романтично, подчас как внешняя форма. Песня «Ах, тошно мне...» — не типичное, а исключительное проявление декабристской народности. Показательны воспоминания Н. Бестужева о мечтах Рылеева-революционера сравняться с народом в первом акте борьбы с самодержавием. Утром 14 декабря Рылеев говорил Н. Бестужеву: «Если кто-либо выйдет на площадь, я стану в ряды солдат с сумой через плечо и ружьем в руках». Николай Бестужев заметил, что во фраке этого нельзя делать. Рылеев продолжал: «А может быть, надену русский кафтан, чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы». Однако Бестужев и это отсоветовал: «Русский солдат не поймет этих тонкостей патриотизма, и ты скорее подвергнешься опасности от удара прикладом, нежели сочувствию твоему благородному, но неуместному поступку, к чему этот маскарад?» Выслушав Бестужева, Рылеев задумался и сказал: «В самом деле, это слишком романтично». [1] Декабрист-революционер, готовившийся в день восстания выйти на площадь в простом русском кафтане и с ружьем в руках, и поэт-гражданин, создающий революционные песни для народа в народном, крестьянско-солдатском стиле, — явления параллельные и поясняющие друг друга.

7

14 декабря 1825 года Рылеев вышел на Сенатскую площадь, а вечером того же дня был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Последние месяцы его жизни, которые он провел в заключении, под судом и следствием, — глубоко трагичны во всех отношениях. В первые дни Рылеев растерялся, хотя, казалось, был готов пострадать за свои убеждения и предчувствовал заранее свою трагическую судьбу. Его письма царю и некоторые показания говорят о его сломленности, о том, что дело тайного общества он считал окончательно проигранным. Из всех чувств его ведущим было чувство вины — вины перед товарищами, которых он повел за собой а привел к гибели, перед женой, перед маленькой дочкой, даже перед царем, в справедливость которого на какое-то время Рылеев поверил, как и многие другие декабристы.

Поэтому он постоянно просил царя о милости, особенно к товарищам, так как «они все люди с отличными дарованиями и с прекрасными чувствами». [2] На каком-то этапе следствия Рылеев пытался запираться и отрицать свою вину, когда ему предъявили обвинение в замыслах цареубийства. Но поведение его было непоследовательно и ничем не помогло ему. Позднее стремление винить себя во всем и даже в «заблуждениях» своих товарищей должно было, видимо, морально поддерживать Рылеева.