Избранные произведения

удовлетворения которой мы не пойдем к проституткам, потому

что у нас есть товарищи.

Меньшинство же возражало, что этак совсем искоренятся

человеческие чувства, что у нас есть душа, которая требует. .

Тут поднялся крик и насмешливые вопли:

– До души договорились! Вот это здорово! Ай да молодцы!

«Мишка», а у тебя душа есть?

– У них душа стихов требует! – послышался насмешливый

голос.

– Хулиганы!..

– Лучше хулиганом быть, чем любовь разводить.

– Товарищи, прекратите! – кричал председатель, махая рукой

в ту сторону, где больше кричали, потом, нагнувшись к соседу с

правой стороны, который ему что-то говорил вполголоса, он

сказал: – Проголосуем организованным порядком. Артем,

вышвырни кошку. И заприте дверь совсем, не пускайте эту

стерву сюда.

При голосовании первого вопроса о виновности в

систематическом развращении факт доказанности вины признан

большинством голосов.

При голосовании об исключении некоторое незначительное

меньшинство было за оставление. По постановлению

большинства – исключен.

При голосовании о виновности Марии факт виновности

признан большинством голосов.

По четвертому пункту большинство стояло за оставление, но

с условием строгого внушения держать знамя пионера

незапятнанным.

Чугунов молча снял свой красный галстук, положил его на

стол и пошел из зала в своей накинутой на плечи куртке.

Человек 10 пионеров сорвались с места и, крича по адресу

оставшихся: «Хулиганы! обормоты» – пошли вон из зала за

Чугуновым.

Председатель взял красный галстук, свернул его, бросил в

корзину для сора.

И сказал: «Ушли, ну и черт с вами».

288

Право на жизнь, или проблема беспартийности

I

«Если ты до сих пор существуешь на свете, значит, ты

благополучно проскочил через революцию и теперь имеешь

право на жизнь, так сказать, за давностью лет...»

Так думал и неоднократно говорил себе в последнее время

беспартийный писатель Леонид Сергеевич Останкин.

Думал он так вплоть до того дня, когда в вагоне трамвая

столкнулся с одним из своих товарищей писателей, и тот

поторопился сообщить ему новость, которая и привела

впоследствии к трагической развязке.

В это роковое утро Останкин чувствовал себя особенно

хорошо. Он сидел в сквере и ждал трамвая, чтобы ехать в свою

редакцию. Весеннее солнце, весенние легкие костюмы, женские

лица – все это давало ощущение радости и легкости

наладившейся жизни.

Сам он был одет в синюю блузу с отглаженными

складочками, из хорошего дорогого материала, без воротника, а

с вырезом, из которого виднелась чуть-чуть сорочка и мягкий

воротник с галстучком в виде черного бантика.

Желтые туфли необыкновенно шли к синему, в особенности,

когда он садился и вздергивал на колене брюки повыше. Он

всегда их так вздергивал, чтобы видны были красивые модные

носки квадратиками.

Этот костюм давал ему реальное ощущение того, что жизнь

вошла наконец в спокойное русло, когда тебя уже никто не

остановит и не спросит, почему так хорошо одет и из какого ты

класса.

Если бы кто-нибудь спросил его, почему он таким щеголем

ходит, Леонид Останкин с удовольствием ответил бы ему давно

приготовленной на этот случай фразой:

– Я горжусь тем, что Республика Советов может так одевать

своих писателей.

И было даже досадно, что к нему никто с такой фразой не

обращался. А с другой стороны, если не обращались, то, значит,

жизнь действительно крепко вошла в берега. И бояться уже

нечего.

289

И только иногда у него мелькал испуг: вдруг что-нибудь

может пошатнуться,– переменится политика по отношению к

писателям или еще что-нибудь. Это жило в нем, как смутное

ожидание. Хотя и оно все слабее и слабее проявлялось, так как

никаких внешних толчков не было.

Но при малейшей тревоге у него все-таки каждый раз екало

сердце.

Останкин увидел подходивший трамвай, хотел было сесть,

но вовремя заметил тоже садившегося в трамвай знакомого

писателя, Ивана Гвоздева, который все жаловался, что его

«запечатывают», и имел привычку громко высказывать свои

жалобы на власть; если это было на улице или в трамвае, то на

него все оглядывались.

Поэтому Останкин сделал вид, что он опоздал сесть, и

поехал в следующем трамвае. Кроме боязни, что на них будут

оглядываться, когда Гвоздев начнет свои разговоры, у Останкина

было к нему какое-то неуловимое презрение, как к писателю,

печатавшемуся в более правых журналах. И хотя все журналы

были советские и издавались тем же правительством, все же

какие-то неуловимые оттенки правизны и левизны были. Они

угадывались верхним чутьем. И хотя Леонид Останкин был и

считал себя беспартийным, все же у него была внутренняя

мерка левизны и правизны. И было это презрение к тем, кому

приходилось печататься в правых журналах, какое бывает у