Избранные произведения

коммунист, но из эсеров. Тоже, брат, мементо мори 42*.– И

прибавил, кинув в сторону проходившего Леонида Сергеевича: –

Пойди, пойди, тебя поисповедуют.

Редактор снимал пальто. Молча повесил его в угол за дверь

и, снимая кашне, сел за стол. Подал через стол руку Останкину

и потер вспотевший лоб, как будто что-то соображая или

припоминая, что ему нужно было сделать в первую очередь.

– Да!.. О вашем рассказе...

У Останкина заморгали почему-то глаза, как моргают, когда

к носу подносят кулак, и стало горячо щекам.

Рудаков хлопнул себя по одному карману, потом, прикусив

губы, глубоко залез в другой и вынул смятую корректуру.

Останкин издали уже увидел какие-то росчерки красными

чернилами, знаки вопроса, как ученик, который надеялся за

письменную работу получить пять и вдруг видит зловещие

красные чернила, множество подчеркнутых мест, и в конце,

наверное, стоит единица.

Редактор развернул перед собой корректуру, несколько

времени смотрел на нее молча, потом взглянул на Останкина и

сказал:

– Где ваше лицо?

Тот от растерянности машинально провел ладонью по щеке.

– Совершенно не видно лица! – продолжал Рудаков.– Все

темы у вас только о революции и о рабочих, но когда не видишь

42 Помни о смерти ( от лат. Меmеntо mоri).

295

вашего лица, то воспринимаешь это как фальшь, потому что

теперь «так нужно» писать.

– Я пишу вполне искренно,– сказал Останкин, покраснев.

– Верю! Но чем искреннее вы пишете, тем больше читатель,

не видя вашего лица, воспринимает это как подделку и

подслуживание: почему это вдруг все шагу не ступят без того,

чтобы о революции или о рабочих не написать?

Останкин стоял за креслом Рудакова и чувствовал, что не

только щеки, а и уши начинают гореть у него, как от ветра. Он

слушал, а сам думал о «точке» и о том, как он с такими

красными щеками выйдет в ту комнату, где Гулин.

– Революционное художественное произведение можно

писать, ни слова не упоминая о самой революции,– сказал

Рудаков и посмотрел снизу на Останкина.

Останкин вдруг почувствовал какое-то холодное равнодушие

и безразличие, какое чувствует человек, убедившийся в своем

полном провале. Он слушал редактора и бездумно смотрел в

завивающееся на его макушке гнездышко из волос.

Леонид Останкин и до революции делал то же, что и

теперь,– писал. Но ему в голову никогда не могло прийти, что от

его писания могут потребовать чего-то особенного; поставить

вопрос о его лице... Если бы до революции его спросили: чему

вы служите? Останкин с ясным лицом ответил бы:

– Я служу вообще культуре и удовлетворению эстетической

потребности.

Наконец он просто мог бы сказать:

– Я занимаюсь литературой.

И все были бы удовлетворены. И он не чувствовал бы, как

теперь, за собой никакой вины.

– Но все-таки в чем же моя вина?! – спросил себя с

недоумением Леонид Сергеевич. - Я чувствую себя так, как

будто меня действительно в чем-то уличили. Я решительно ни в

чем не виноват.

Фактически он действительно не знал за собой никакой

вины, никакого преступления перед Республикой Советов.

Но было несомненно, что он в чем-то виноват.

Иначе он не пугался бы так и не чувствовал себя точно

раздетым от этого дурацкого восклицания:

– Читали?..

III

296

История жизни гражданина Останкина за все время

революции была, в сущности, самая обыкновенная и для

среднего человека вполне извинительная.

В 1918 году он сбежал из Москвы вследствие резкого

уменьшения эстетических потребностей у населения. Поехал

питаться в свой родной город Тамбов. Но там было одно

неудобство: отец Останкина был инспектором народных

училищ. И его там все знали. Это его почему-то испугало.

И он опять бросился в Москву.

Чего он хотел, когда с мешком за спиной, обмотанный

старым башлыком, в своих очках, постоянно покрывающихся

туманом от мороза, цеплялся за мерзлые ручки вагонов и,

зажатый толпой в углу вагона, ехал в Москву?

Да просто одного: получить возможность жить. Только жить.

Приехав в Москву, Останкин устроился через своего

знакомого в одном из детских домов вешать продукты.

И вот тут в первый раз допустил маленькую подтасовочку.

В одной анкете написал, что он сын народного учителя из

крестьян... в другой – скрыл, что он человек с высшим

образованием. Он сам не знает, почему он это сделал. Просто

побоялся обнаружиться.

Вот и все его фактические грехи перед республикой. В

сущности, какие пустяки, кто в этом не виноват? Всякий знает,

что количество рабочего и крестьянского населения в первые же

недели Октябрьской революции бешено возросло.

Почему? Да просто потому, что каждому хочется жить.

Просто жить. Дело обыкновенное.

Но смирный и тихий культурный человек, Леонид Сергеевич

Останкин, казался теперь каким-то пришибленным.