Избранные произведения

очки. Ответив, что нужно, он опять опускал голову и продолжал

писать.

Он подумал с неприятным чувством о том, что Гулин,

наверное, сидит на его столе и, болтая ногами, хохочет. Нужно

будет просить его слезть, а он, конечно, придерется к случаю,

пустит какую-нибудь дурацкую остроту.

Когда Останкин вошел, несколько сотрудников стояли перед

столом и, опираясь на спины друг друга, что-то читали и

обсуждали. В стороне, на окне, сидел унылый и хмурый Иван

Гвоздев. Пролетарский поэт Звездин беззаботно закуривал

папироску, сидя бочком на столе и покачивая одной ногой.

У него был такой вид, какой бывает у сына директора

заведения при известии, что много учеников, его товарищей,

предполагается уволить: это среди них вызывает переполох, но

на нем никак не может отразиться.

– А! Мое почтение! Пожалуйста, пожалуйста, вас только и не

хватает! – закричал Гулин, едва Останкин вошел в комнату и

вкось через очки посмотрел на собравшихся.

Останкин почувствовал, что у него, по обыкновению, упало

сердце, а на лице против воли опять появилась та же улыбка,

какою обыкновенно хотят скрыть свое волнение.

– Читали? – крикнул Гулин.

– Читал и ничего особенного не нашел,– ответил Останкин.

– Ах, не нашли?.. С чем вас и поздравляем. А вот как

выволокут вас за ушко да на солнышко, вот тогда найдете

особенное.

– Я нашел особенное,– живо заговорил рецензент Юлиус,

шершавя стриженый затылок и шагая по комнате,– но не в той

плоскости, как вы понимаете. Вы понимаете это так, как будто

мы, все пишущие, какие-то жулики, которых собираются

уличить и прихлопнуть... Ничего подобного! Нам напоминают

товарищи, чтобы мы ни на минуту не порывали связи с

основным жизненным течением. Никто не требует от вас, чтобы

вы были непременно коммунистами с партбилетом в кармане,

но требуют, чтобы интересы революции были вашими

интересами. Иначе – смерть. Смерть не в том смысле, как это

293

понимает Гулин, а в том, что вы тогда просто окажетесь

инородным телом... дойдете до ощущения пустоты в себе,

которая...

– Нет, мистер Кукс, вы идеалист и поборник жизненных

течений, поэтому на вашем языке все звучит прекрасно. Но мы

смотрим в корень вещей. И ваша пустота, как вы изволите

выражаться, означает то, что в одно прекрасное время

производится учет направления духовной энергии страны,

представителем чего являетесь вы, и находят, что в этом

направлении нет никакого направления, и вам говорят: пойдите-

ка вы к чертовой матери! У нас есть те, кто действительно

представляет собою часть революционного организма. И мы в

первую голову должны им дать папу-маму, сиречь кус ржаного

или белого хлеба, а не кормить вас, трутней, из-за совестливости

перед бело-желтой Европой. И ваша идеалистическая пустота

станет тогда самой реальной пустотой: в кармане ни черта, жить

нечем, никуда не принимают. И отовсюду провожают вас с

вышеуказанным лозунгом с присовокуплением чисто

национальных выражений. Правда, товарищ Останкин? –

заключил Гулин и, извернувшись, ткнул его под ребро большим

пальцем.

У Останкина было такое ощущение, какое было у него в

трамвае: точно он делал постоянные усилия, чтобы другим не

было видно, что он виноват. И он всеми силами старался делать

вид, что это к нему не имеет никакого отношения.

Он вышел в коридор и спросил рассыльного:

– Корректуру мне из типографии не приносили?

– Ее еще вчера вечером принесли после вашего ухода, ее

товарищ Рудаков зачем-то взял с собой.

«Странно... Зачем редактору понадобилась корректура его

рассказа?»

– Он не говорил, когда придет?

– Сейчас должен быть,– ответил рассыльный, изогнувшись и

посмотрев на часы, висевшие за углом в коридоре над дверью.–

Да вот и они!

Останкин почувствовал сосущую тоску под ложечкой, точно

ему вдруг мучительно захотелось есть, и невольно подумал о

том, насколько этот рассыльный, Иван, в более лучшем

положении, чем он: ему нечего бояться. Он не знает страха. У

него есть непререкаемое право на жизнь. А у него, у Леонида

294

Останкина, это право настолько зыбко, что колеблется от

малейшей причины.

– И когда они уйдут наконец отсюда! – подумал он и зашел в

другую комнату, где стояли пустые столы, чтобы не

присутствовать при их разговорах и не делать насильственно-

беззаботного лица.

– Товарищ Рудаков вас просят, пожалуйста! – сказал Иван,

всунувшись одним плечом в дверь и кивнув головой направо, в

сторону редакторского кабинета.

Останкин при этом почувствовал то, что чувствует

подсудимый, когда ему говорят:

– Пожалуйте в зал заседаний, суд пришел...

Редактор прошел через комнату, где велись дебаты около

газеты. Там все притихли. Только Гулин сказал:

– А ведь, поди, ему тоже не очень по вкусу, как-никак, хоть и