Избранные произведения

собирающие в одно целое его растерянную и разбитую

сутолокой сущность.

Он вспомнил, как много давало ему такое уединение прежде,

это состояние внутреннего покоя, когда в голове нет еще

определенных мыслей, но когда почти физически ощутимо

внутри что-то укладывается, уравновешивается, и через

несколько минут начинаешь смотреть на все откуда-то сверху. И

ясно и просто выступает перед просветленным взглядом прежде

туманная перспектива жизни. Вещи меняют свою цену. Многое,

казавшееся прежде важным, перестает быть таким. А забытое за

повседневными делами основное вырастает во всей

неожиданной целостности, как будто внутренняя жизнь и работа

не прекращались ни на минуту, даже тогда, когда ты забывал о

202

ней, и теперь, в момент остановки сознания, неожиданно

выносит тебе свои итоги.

Опять и опять пережив чувство тягостного раздвоения, когда

не знаешь, к какому лагерю ты принадлежишь и должен

принадлежать – к тому, который вымирает, или к тому, который

остается жить,– Волохов здесь, в тишине, впервые поставил

себе вопрос: кто же прав? Прав не силой и числом (так они,

конечно, правы), а внутренней правдой?

Он или они? Или, вернее, она, эта новая жизнь? Надо смело

поставить себе этот вопрос и смело и честно ответить на него,

так как продолжать жить до конца дней своих ложью – трудно,

очень трудно. И еще труднее умирать...

Как же быть?..

Прежняя интеллигентская мораль говорила, что выше всего

тот человек, который крепко держится своих убеждений и

жертвует за них жизнью.

Новая, ихняя мораль говорит, что мертв тот человек, который

стоит на месте и не движется. Потому что все в жизни движется,

и он должен идти с ней, если хочет быть жив.

Где же правда?

Может быть, его консерватизм – тупость? А может быть, их

подвижность – приспособляемость? Трудно человеку жить в

гонении, вот он и двинулся вслед «за жизнью».

Но тут еще осложнение в том, что он-то сам, Алексей

Николаевич Волохов, не остался целиком на своей позиции,

которую хранит в глубине души, он не проклял их открыто и не

пожертвовал жизнью за свою правду.

Что говорит старая интеллигентская мораль о таких

субъектах?..

Но это – житейская слабость. Об этом говорить нечего.

Нужно говорить о чистом принципе. Пусть я – мерзавец. Будем

говорить о тех, что действительно гибли за свою правду. За

старую правду.

Кто прав – они, прежние, или эти, новые? На чьей стороне

абсолютная правда?..

Он вдруг остановился посредине комнаты от неожиданной

мысли, пришедшей ему в голову по поводу понятия абсолютной

правды: ведь когда последователей коммунизма были единицы,

тогда как-то ясно было видно, насколько это учение утопично,

бессмысленно. С ним можно было спорить, просто не обращать

внимания.

203

А вот теперь, когда последователей только самых активных,

незаинтересованных материальными расчетами, насчитывается

сотни тысяч, да еще растет молодое поколение, которое нельзя

учесть и которое через несколько десятков лет превратится в

целый народ,– тогда как? Всего несколько лет назад их считали

захватчиками, преступниками против общественной морали.

Теперь их считают правительством, о преступности уже как-то

не говорят; от них пойдет новая правда, которая со временем

сделается отправной точкой для нового права. И нарушение

этого права будет уже считаться преступлением. Ведь в свое

время крепостное право считалось правом, освященным

религией.

Если это так, то есть ли тогда вообще какая-то абсолютная,

законченная раз навсегда правда в урегулировании социальных

отношений?

Они-то ее не признают. Но вот он логически, хотя и с другой

стороны, приходит к тому же.

Значит, он столько лет держался за омертвевшую точку

человеческого сознания, а не за вечную опору жизни?..

И может быть, вечная правда-то не в его правде, а в

движениях жизни, которая, возможно, неиссякаема и по-

прежнему молода?

В первую минуту он почувствовал радость освобождения.

Но сейчас же пришла мысль, что уже поздно... Восемь лет лжи и

полной остановки родили в нем тяжесть, ту тяжесть духа, когда

человек говорит себе: «Не стоит, все равно уж...», или: «Такими

мыслями хорошо жить в молодости,– а не перед концом». И

правда, не было прежней упругости воли, жажды движения.

XII

В дверь постучали. Женский голос сказал, что пора ехать.

Алексей Николаевич стал одеваться. Ему было жаль, что он

уедет, не увидев тех двух милых девушек в валенках.

Но когда он вышел в коридор, он увидел Шуру. Она стояла в

длинном тулупе, подпоясанном веревкой. Тулуп был мужской и

доходил до самого пола. А воротник был поднят и подвязан

платочком, как у ямщиков.

– Вы что? – спросил, почему-то обрадовавшись, Волохов.

– Да везти вас,– ответила девушка, улыбнувшись ему, как

своему.

204

– Ну, что вы... А разве у вас нет мужчин?

– Ребята наши очень устали,– сказала Шура,– а потом им