Избранные произведения. II том

В детстве я не боялся темноты. На самом деле она мне нравилась. Моя старшая сестра Энн обычно сворачивалась клубочком на краю своей кровати лицом к настенному ночнику и только после этого погружалась в сон. Я дожидался, пока она уснет покрепче, прислушиваясь к ее дыханию, а затем выдергивал ночник из розетки.

В темноте витали сущности, которых не было в освещенной спальне. Я знал это уже тогда. Я чувствовал их присутствие. Это сложно объяснить словами. Не призраки — тени умерших людей. В них не было ничего человеческого. И не ангелы-хранители, потому что ангельского в них тоже не было и они меня не охраняли. Просто сущности. Повсюду. Вокруг меня. Они сновали мимо в темноте по своим непостижимым делам и на свой лад манили меня куда-то вдаль, за пределы пространства, ограниченного стенами и потолком нашей крошечной спальни.

А потом, разумеется, моя сестра с воплем просыпалась.

Когда мы подросли и обзавелись отдельными спальнями, эта проблема была решена, но другие остались. Моя мать то и дело заключала меня в объятия и спрашивала: «Почему ты сидишь в темноте? Чего ты боишься?», а я не мог ей ответить. Правдиво, по крайней мере. Потому что ответа я не знал. Но я не боялся.

Иногда я тихонько вылезал через окно на лужайку глубокой ночью, когда луна опускалась за горизонт. Я стоял в темноте под свесом крыши, как будто он давал дополнительную тень, в пижаме или одних трусах, босиком, и если было холодно, тем лучше, потому что я хотел, чтобы тьма коснулась меня, обняла меня и увлекла в свои дальние пределы; и если я дрожал или у меня горели пальцы ног от холода, это было хорошо. Тьма откликалась, признавала мое присутствие.

Я смотрел на звезды и воображал, будто плыву среди них к еще большей тьме, к краю черного водоворота, который увлечет меня вниз, вниз и прочь даже от слабого света звезд.

«С ума сошел? Ты до смерти простудишься!» — неизменно восклицала мать, застукав меня на лужайке. Она бранила меня, поила горячим какао, закутывала в безразмерный халат и в конце концов укладывала обратно в постель.

И все же я не мог объяснить свое поведение. Мать начала поговаривать о врачах и психиатрах.

Слов не существует, говорит мне человек в темноте, человек неопределенного возраста, глаза которого не светятся. Не существует объяснений, которые можно облечь в слова. Никогда.

Когда мне было тринадцать, произошел один совершенно необъяснимый случай. Ранним утром лесник обнаружил меня в национальном парке Вэлли-Фордж в двадцати милях от дома, посреди заболоченной редколесной низины. Стоял ноябрь, подмороженная земля хрустела под ногами. На мне были только обтрепанные джинсовые шорты, насквозь пропитанные грязью, я выбился из сил от холода и был покрыт синяками.

Я мало что помню. Полицейские и врачи задавали кучу вопросов, а потом бедного крошку в очередной раз укутали потеплее и напоили горячим какао. Я знал лишь то, что я коснулся сущностей в темноте и они вознесли меня в ночное небо на широких хлопающих крыльях. Но это длилось лишь мгновение, потому что я боялся, или был не готов, или оказался недостоин.

Они сбросили меня, и я кубарем полетел в лес. Ветки наставили мне синяков.

Никто не стал бы меня слушать. Я ничего не сказал.

Матери пришлось устроить совершенно душераздирающую сцену, чтобы меня наконец отпустили домой.

Разумеется, я знал, что от меня хотели услышать. Дела дома и правда шли наперекосяк. Отец и мать орали друг на друга. Они то и дело дрались, били посуду, ломали мебель. Моя сестра Энн разожралась в трехсотфунтовую корову с клинической депрессией, и ее без конца дразнили в школе; обзывали тупицей, шлюхой, вонючим мешком дерьма. Мне тоже доставалось как ее брату. Долгими вечерами Энн сидела в ярком свете ламп и кромсала себя бритвой, вырезая замысловатые иероглифы на своей чрезмерно пышной плоти, как будто боль напоминала ей, что она так или иначе все еще жива.

У нее были свои маленькие слабости. У меня свои.

Меня тоже регулярно избивали, чаще всего отец, кулаками, ремнем, всем, что подворачивалось под руку, но нет, отнюдь не это пытались выудить из меня полицейские, врачи или учителя. И никто не питал ни малейшего похотливого интереса к моему нежному юному телу. Я был всего лишь чудаковатым тихоней с задней парты, который тщательно хранил свой секрет, но при этом нисколько не походил на типичную жертву домашнего насилия.

Подобную предвзятость следует отринуть. Сострадание нужно сбросить, как старую кожу.