Избранные произведения. II том

— Все это завязано на иронии судьбы и совпадениях, и на самом деле я подобным россказням не слишком доверяю, — продолжает она. — Кое-кто заявляет, что голландец, которого похоронили вместе с божком, при жизни грабил могилы и воображал себя настоящим упырем. Очаровательный парень, ничего не скажешь, а затем, пятьсот лет спустя, появляются эти два британских выродка — кажется, откуда-то из Йоркшира. Предполагают, что они раскопали могилу и украли божка, висевшего на шее у мертвеца.

— А до этого… в смысле до голландца, где он мог быть? — спрашиваю я, и Изобель улыбается.

Ее улыбка может растопить лед или заморозить кровь, в зависимости от точки зрения и склонности к гиперболам и метафорам. Изобель пожимает плечами и ставит кофейную чашку на кухонный стол. Мы сидим в ее лофте на Атлантик-авеню. Здание построили в 1890-х годах как холодный склад для мехов. Толстые, прочные стены надежно оберегают наши секреты.

Она закуривает сигарету и смотрит на меня.

Мой поезд прибывает на Южный вокзал, я никогда прежде не бывала в Бостоне и уже никогда его не покину. День дождливый, и мне обещали, что Изобель будет ждать меня на платформе.

— Ну, до Голландии — при условии, конечно, что он хоть когда-нибудь был в Голландии, — как мне рассказывал один человек, божок некоторое время провел в Греции, спрятанный в монастыре Святой Троицы в Метеоре, но монастырь построили после тысяча четыреста семьдесят пятого года, так что это действительно не вяжется с историей голландского гробокопателя. Конечно, еще гончая упоминается в «Аль-Азифе»^{185}. Но это тебе известно.

И тогда разговор переходит от нефритового божка к археологии в Дамаске, затем в Йемене и, наконец, на руинах Вавилона. Среди прочего я слушаю, как Изобель описывает голубые изразцы ворот Иштар с их золотыми барельефами львов, быков-аурохов и странных, похожих на драконов, сиррушей. Она видела реконструированную часть ворот в Пергамском музее, когда много лет назад была в Берлине.

— В Германии я была еще молода, — говорит она, глядя в окно на городские огни, массачусетскую ночь и небо, отсвечивающее желто-оранжевым, ведь никто не должен слишком пристально смотреть на звезды.

Это ночь новолуния, и Изобель становится на колени и омывает мои ноги. Я обнажена, лишь нефритовый божок на серебряной цепочке висит на моей шее. Храм Звездной Мудрости пахнет ладаном, гальбаном, шалфеем, гвоздикой, миррой и шафраном, тлеющими в железных жаровнях, которые подвешены к высоким потолочным балкам. Ее золотисто-русые волосы зачесаны назад и собраны в аккуратный шиньон. У ее мантии цвет сырого мяса. Я не хочу, чтобы она смотрела мне в глаза, и все же не могу представить, как поднимусь по гранитной лестнице на помост без ее ненавязчивого, привычного подбадривания. Со всех сторон теснятся темные фигуры в одеждах полдюжины других оттенков красного, черного и серого. Цвета их мантий обозначают ранги. Я закрываю глаза, хотя мне это запрещено.

— Вот наша дочь, — лающе выкрикивает Верховная жрица, старуха, припавшая к земле у основания алтаря. В ее голосе мокрота и треск сломанных шестеренок, диссонанс и волнение. — По своей воле идет она, по своей воле и воле Безымянных Богов свершает она путь.

И даже в это мгновение — здесь, в конце моей жизни и в начале моего бытия, — я не могу не улыбнуться выбору слов Верховной жрицей, она по привычке называет Безымянными Богами тех, кому мы тысячелетиями давали имена.

— Она увидит то, чего мы не сможем, — воет Верховная жрица. — Она будет свободно ходить там, куда никогда не ступят наши ноги. Она познает их лица и объятия. Она будет страдать от огня, наводнений и холода пустошей и будет обедать с Матерью и Отцом. Она займет место за их столом. Она познает их кровь, как они познают ее кровь. Она упадет и заснет, восстанет и пойдет.

Я въезжаю на Южный вокзал.

Я пью кофе с Изобель.

Мне, девятнадцатилетней, снятся голландский погост и оскверненные могилы. Мой сон наполнен шелестом кожистых крыльев и скорбным лаем какого-то огромного невидимого зверя. Я чувствую запах раскопанной земли. Небо смотрит на мир своим единственным, изрытым кратерами глазом, который человечество в своем невежестве ошибочно принимает за полную осеннюю луну. Здесь двое мужчин с лопатами и кирками. Я зачарованно наблюдаю за их зловещей и целеустремленной работой — чудовищной кражей, совершенной за шестьдесят три года до моего рождения. Я слышу, как лопата царапает камень и дерево.

В храме Изобель поднимается и целует меня. Это не более чем бледный призрак всех тех поцелуев, которыми мы обменивались, занимаясь любовью долгими ночами и изучая тела, желания и самые запретные фантазии друг друга днем и по утрам.